Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Далее я приведу несколько примеров таких вот неудачных разговоров, произошедших в своё время между мною и Светой Солнцевой.
Помню, заговорил я как-то про творчество Айн Рэнд. Дело было весной пятнадцатого. Май месяц на дворе стоял. Времена тогда были совсем не те, что сейчас.
Года до две тысячи четырнадцатого Рэнд в нашей стране была практически неизвестна. А потом, как раз на рубеже четырнадцатого и пятнадцатого годов, – началось что-то очень странное. Издательство «Alpina Publisher» вдруг начало огромными тиражами издавать сочинения Рэнд. Напечатано было практически всё, что эта полоумная баба за свою жизнь успела
Тогда же непонятно откуда стали вылезать на свет божий наши отечественные либертарианцы. Тогда они казались нам какими-то чудными и непонятными тварями, экзотическими зверюшками, завезёнными к нам из далёкой Америки. Тогда ещё никто до конца не понимал, какую опасность представляют эти сволочи. Либертарианцы представлялись нам субтильными мальчиками из интеллигентских семей. Мы смеялись над ними, наивно полагая, что в России не найдётся хоть сколько-нибудь внушительного числа людей, готового разделить эту жуткую человеконенавистническую идеологию, завезённую к нам из Америки. Боже, как мы тогда ошибались…
Ну так вот. На дворе стоит май пятнадцатого. Айн Рэнд на волне популярности. Только что вышла её биография на русском языке. Во всех журналах печатаются рецензии на произведения этой тётки.
Мы со Светой сидим на диване в гостиной. Разговариваем себе, обсуждаем всякое. За окном в это время светит яркое, уже почти совсем летнее солнце. И небо над городом не голубое, а белое, как молоко в чашке. Под окнами дома шумит раскачиваемая ветром молодая листва. Душный, наполненный ароматами уходящей весны и наступающего лета воздух вторгается в комнату. Само помещения погружено в приятный полумрак. Солнечные лучи сюда не проникают. Здесь царит лёгкая прохлада.
Итак, мы разговариваем. Вдруг мне приходит в голову мысль спросить Свету об Айн Рэнд. Спрашиваю как бы невзначай, будто вопрос не Свете совсем адресован, а всей вселенной.
Солнцева продолжает говорить о другом. Вопроса о Рэнд она будто бы и не услышала.
Думаю, возможно, что и впрямь не услышала. Спрашиваю ещё раз. Точно так же, как и до этого, – невзначай как бы.
Света по-прежнему говорит о другом, а вопрос о Рэнд игнорирует.
Тут я повернулся к девушке, положил ей руку на плечо, склонился прямо над её ухом, а затем тихо прошептал:«Mademoiselle, dites-moi s'il vous pla^it, avez-vous lu Ayn Rand? Quepensez-vous de sa art?».
Тогда Света посмотрела на меня каким-то особенно мутным, томным и одновременно притворно доброжелательным взглядом. Так она смотрела на меня всякий раз после того, как я говорил какую-нибудь особенную глупость. Взгляд этот напоминал тот взгляд, каким сытый удав глядит на пробегающую мимо него мышь. Огромный змей смотрит на грызуна и как бы говорит ему: «Я бы съел тебя, но мне сейчас недосуг.».
Так вот, посмотрела она на меня таким взглядом. Прямо в упор посмотрела. Между нашими глазами, наверное, сантиметров пять было, не больше. Я увидел тогда её чудовищно яркие голубые глаза. Они казались мне тогда глубоко заплаканными. Вот так посмотрела она на меня посмотрела, посмотрела, а потом и говорит на французском с очень выраженным, почти карикатурным придыханием. Как раз такое придыхание отличало язык французской золотой молодёжи времён Термидора. Так вот, глядит она мне в глаза и говорит: «Oh, belle ami, ne g^achons pas un moment agr'eable avec une conversation sur un sujet aussi mauvais. L'ignorance de vulgaire ne m'erite pas l'attention.».
Вот так! Невежество черни не достойно внимания. Собственно, это был единственный раз, когда мы со Светой говорили об Айн Рэнд. Больше к этой теме мы уже никогда не возвращались.
Нечто подобное имело место в тот раз, когда я попытался заговорить о Льве Толстом.
Дело было поздней осенью четырнадцатого. Я тогда как раз дочитал «Крейцерову сонату». Повесть произвела на меня некоторое впечатление. Произведение хотелось обсудить.
Так вот, сидим мы вместе со Светой в той же самой гостиной.
Света сидит за пианино (обычно это последнее располагалось в спальне, но в тот раз мы вместе перетащили его в гостиную), наигрывает приятную музыку и сама же поёт. Я сижу на диване и слушаю.
За окном утробно завывает ледяной ветер. Небо над городом висит ни то тёмно-серое, ни то тёмно-синее. Стучат по оконному стеклу мелкие капли дождя. Вся комната залита тёплым жёлтым свечением, исходящим от включённых электрических ламп. Журнальный столик заставлен едой.
Было бы, конечно, очень символично, если бы Света в тот раз наигрывала именно Крейцерову сонату. Но нет. Тогда эта девушка исполняла старую французскую песню «Vive le Roi quand m^eme!».
Надо сказать, песня эта была очень популярна среди господ и рабов первой категории. Что же касается непосредственно Солнцевой, – то она эту замечательную кантату просто обожала. К тому же Света профессионально занималась музыкой и вокальным пением. На школьных праздненствах она часто демонтировала своё искусство. Впрочем, делала она это и во время приватных свиданий.
Помню, с каким удовольствием она исполняла эту старую монархическую песню. Когда доходило до припевов, – Солнцевався дрожала от приятного по всей видимости возбуждения. Дрожала и тянула:
Vive le Roi quand m^eme!
Vive le Roi! Vive le Roi!
Так вот. Сижу я, значит, на диване, музыку слушаю, конфеты шоколадные лопаю…
И тут мне как раз вспомнилась «Крейцерова соната» Толстого. Ну, я и решил, что как только Света закончит, – я тут же у неё и спрошу, что она про это сочинение русского классика думает.
Наконец девушка исполнила до конца эту прекрасную песню. Я встал с дивана, подошёл к Свете и положил свои ладони на её нежные, белые как мрамор плечи. После этого я нагнулся прямо над ухом девушки и прошептал ей нечто такое, о чём я здесь писать не стану. Света тихонько засмеялась. Я аккуратно присел на банкетку. Места на ней было немного, а потому вышло так, что я как бы поневоле вплотную прижался к телу Светы. Впрочем, я был вовсе не против сделать это и по доброй воле. Тогда я посмотрел Солнцевой прямо в глаза и спросил наконец про «Крейцерову сонату». Ох, лучше бы я этого не делал…
Света посмотрела на меня всё тем же мутным и томным, ни то недоуменным, ни то порицающим взглядом, будто хотела спросить: «Ты серьёзно?!». Посмотрела она так на меня, помолчала немного, а затем и произнесла: «Марат, давай не будем обсуждать сейчас этот баптистский пасквиль!».
Собственно, только из таких вот ограниченных несколькими фразами разговоров и можно было узнать, какие авторы представителям нашей школьной аристократии не нравились. Иначе выяснить это было совсем невозможно.