Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Знаете, это всё напоминало некоторые восточные религии. Даосизм или дзен-буддизм, к примеру. Если эти учения рассматривать исключительно рассудочно, – то в них ничего особого найти не получится. Для того, чтобы просечь, в чём здесь фишка, – вам надо воспринять их чувственно.
Так же и здесь. Для того, чтобы понять всю красоту вышеописанной философской системы, – нужно воспринять её не как что-то отвлечённое, но как неотъемлемую часть своей жизни. Нужно именно пережить её.
Человек сперва должен понять, что в жизни самой по себе нет никакого смысла и что лишь он сам способен наполнить собственное бытие определённой значимостью. Потом ему требуется осознать, что единственное,
Когда эти четыре принципа прочно укоренятся в сознании человека, сделаются неотъемлемой частью его личности, его убеждениями, – эта философская система будет на самом деле и до конца познана индивидом.
Для того, чтобы принципы этой доктрины понять, – необходимо эти последние сделать своими убеждениями. А убеждения, как уже было сказано ранее, – это мысли, полностью подчиняющие себе жизнь человека. Иными словами говоря, для того, чтобы всё это познать принципы этого странного учения, – необходимо сначала полностью этим принципам подчиниться. Притом не просто подчиниться, но подчиниться добровольно и при этом с радостью.
Когда же человек этим принципам добровольно и радостно подчинится (то есть сделает их своими убеждениями), – жизнь его тотчас же наполнится смыслом. И, конечно, многократно улучшится.
Естественно, ведь когда невольник постигает изложенную выше философию, – он начинает получать удовольствие от своего труда на благо хозяина. И теперь чем больше он трудится, – тем больше удовольствия он получает. Это, конечно, сказывается и на качестве его работы. Просветлённый, постигший означенную мудрость раб всякое дело выполняет гораздо основательнее раба простого. Именно поэтому очень скоро такой невольник заслуживает поощрение, а затем и повышение. Такой человек быстро зашагает по карьерной лестнице и очень скоро, преодолев все иерархические ступени рабства, – сделается невольником первой категории.
И знаете, что я вам скажу? Что правда, – то правда! Многие из тех, кто без остатка принимал эту чудовищную доктрину, – в конце концов становились рабами высшей категории. Не все, конечно, но многие.
При этом других путей наверх попусту не существовало. Или ты принимаешь описанную ранее идеологию, а затем своим трудом взбираешься по трупам на самую вершину иерархической пирамиды, – или нет. Собственно, именно поэтому все без исключения представители высшего ученического сословия нашей школы – были настоящими фанатиками упомянутой доктрины.
Да, в жизни этих людей описанная ранее философская система играла колоссальную роль. Известное влияние оказывала она, конечно, также и на литературные предпочтения рабов первой первой категории.
Среди всех писателей в этой специфической общественной среде наиболее ценились Донасьен де Сад, Франсуа Рене Шатобриан, ТеофильГотье, Ипполит Тэн, ПросперМериме, Шарль Бодлер, Артюр Рембо, Луи-Фердинанд Селин, Габриеле д'Аннунцио, Генрик Сенкевич, Юкио Мисима и некоторые другие.
Среди философов наибольшим уважением пользовались МайстерЭкхарт, Фридрих Ницше, Освальд Шпенглер, Эрнст Юнгер, Юлиус Эвола, Хосе Ортега-и-Гассет, Рене Генон, Жак Бержье, Алистер Кроули, Антон Шандор Ла-Вей, Эммануил Сведенборг, Ямамото Цунэтомо.
Некоторый читательский интерес вызывали также сочинения отцов церкви и схоластов развитого средневековья. Среди первых особым расположением пользовались Блаженный Августин и Тертуллиан. Среди вторых более всего ценили Фому Аквинского и Святого Бонавентуру.
Большим авторитетом пользовались работы Бальдассаре Кастильоне, Антуана Гомбо и некоторых других тому подобных деятелей.
Определённый успех имели труды Иоанна Кронштадского и Константина Победоносцева.
Что касается тех рабов первой категории, что обретались при дворе Ангелины Летуновской, – то этим последним здесь были свойственны некоторые национальные особенности. Почти все эти люди были поляками. Те же немногие среди них, кто польской нации вовсе не принадлежал, – всё равно прекрасно владели польским языком. Знание де последнего позволяло этим людям существенно расширить круг чтения. В означенной среде были известны и пользовались немалой популярностью СтаниславОреховский, Лукаш Горницкий, Миколай Семп Шажинский, Шимон Старовольский, Хенрик Жевуский.
Таковы были литературные и философские симпатии нашего высшего класса. Что же касается его антипатий по этой части, – то эти заслуживают отдельного рассмотрения.
Из числа литераторов особого презрения со стороны этой социальной группы были удостоенывсе без исключения поэты Серебряного века, Михаил Булгаков, Александр Солженицын, Борис Пастернак, Василий Гроссман, Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Виктор Ерофеев, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава, Александр Галич.
Русская классическая литература также не пользовалась в этой среде ни малейшим почтением. Льва Толстого почитали убогим моралистом (равно как и Достоевского). Пушкина, Лермонтова, Гончарова, Тургенева и других классиков здесь почитали неимоверно скучными.
Несмотря на известное увлечение консервативной общественной мыслью, – русская религиозная философия в этих кругах уважения не снискала. Леонтьева, Данилевского, Соловьёва, Розанова, Бердяева, Франка, Булгакова, Флоренского, Шестова, Ильина, Лосева, Гумилёва и других тому подобных в среде рабов первой категории дружно презирали. Этих людей наши аристократы единодушно почитали унылыми буржуазными моралистами, корчащими из себя невесть что обывателями, вконец распоясавшимися мещанами.
Из числа зарубежных мыслителей такого же презрительного отношения удостаивались Айн Рэнд, Фридриха фон Хайека, Людвига фон Мизеса, Мюррей Ротбард и некоторые другие тому подобные авторы.
Впрочем, говорить о том, что нашим господам и рабам первой категории категорически не нравилось, – вообще довольно трудно.
Понимаете, в этой среде не было принято возмущаться чьим-либо творчеством. Господа и рабы первой категории могли часами обсуждать любимых ими авторов. Авторов же нелюбимых обсуждать считалось излишним. Таковых просто-напросто игнорировали, притом игнорировали тотально. Всякое упоминание этих людей или же созданных ими произведений считалось проявлением невежливости и дурного тона. Никто не ругал песен Галича и Окуджавы. Никто не возмущался фальшью романов Пастернака и Солженицына. Об этих авторах (равно как и об их творчестве) в этой среде просто никогда не заходило разговора.
Впрочем, это правило знало и свои особенные исключения.
Конечно, если между собой общались два раба первой категории, – то между ними никогда бы не завязалось разговора об Окуджаве. Но если один привилегированный невольник вступал в общение с каким-то человеком из посторонней среды, очевидно не владеющим всеми правилами аристократического этикета, – такой разговор (пусть и весьма лаконичный) завязаться всё же мог.
Это уж я знаю точно. Знаю хотя бы потому, что сам неоднократно побывал в роли того самого человека из посторонней среды, не знающего должным образом правил придворного этикета.