Теплоход "Иосиф Бродский"

Проханов Александр Андреевич

Последние слова, произнесенные усами Михалкова, утонули в корабельных гудках и залпах ружейного салюта.

Корабли поравнялись. Две махины, отбрасывая тени на синюю воду, шумно и мощно скользили, выдавливая буруны. На палубе «Феникса» рядами тянулись постаменты, напоминавшие могильные плиты. Из трюма, предназначенного для перевозки саркофагов, были подняты наверх два величественных гроба из красного дерева с бронзовыми украшениями. В них покоился прах прославленного генерала, чуть было не завоевавшего Москву, и кости именитого философа, которым зачитывались русские патриоты. Вокруг в почетном карауле стояли члены военно-исторических клубов, преданных памяти «белого движения». Золотые и серебряные погоны, аксельбанты, георгиевские кресты,

нашивки за ранения. «Дроздовцы», «марковцы», «капелевцы» радовали выправкой, одухотворенностью лиц, готовностью умереть за Россию. Развевались штандарты полков, монархические знамена, хоругви. Бархат, золотое шитье, эмблемы двуглавых орлов. Гремел салют, оркестр играл «Славянку». Все, кто был на палубах «Феникса» и «Иосифа Бродского», замерли в минуте молчания. Есаул с изумлением заметил, что все, стоящие рядом, по-масонски сдвинули пятки и развели носы. И все, кто находился на «Фениксе», повторили этот символический знак. Должно быть, и лежащие в гробах герои белого движения тоже сдвинули костяные пятки и развели костяные мыски.

«Феникс» проплывал, полный музыки, ружейных залпов, молитвенных песнопений и тостов за монархию. Над кораблем, едва заметные, вились две крохотные темные ласточки, словно чьи-то смятенные души.

Ближе к вечеру в каюту Есаула постучали. На пороге стояли сразу три визитера — генпрокурор Грустинов, министр обороны Дезодорантов и спикер Госдумы Грязнов.

— Вася, мы решили тебя потревожить, — сказал прокурор. — Есть разговор.

— Заходите.

Гости вошли и расселись. Было видно, что они взволнованы и не решаются начать разговор. Нарушил молчание все тот же Грустинов:

— Вася, мы находимся в растерянности. Время идет, а никакого действия нет. Ты сказал, что у тебя существует «план». Где? Какой? Только жрем, пьем, с бабами развлекаемся. Для этого разве поехали? В стране не спокойно, Вася. Союзников наших все меньше. Сука Круцефикс изменил, но это в его сучьем характере. Попич, подлюга, нервничает, заигрывает с Куприяновым — готов переметнуться, трусливая тварь. Куприянов чувствует себя Президентом. Раздает интервью, как будто уже въехал в Кремль. Получаем сводки из Москвы — повсюду создаются комитеты в поддержку Куприянова. Лимоновцы готовят захват Администрации. «Яблочники» грозят «оранжевой революцией»: Замечено брожение в армии. Несколько следователей, раскрутивших дело ЮКОСа, застрелились. Ходорковский в зоне пишет свою работу «Левый поворот — 104» и всех нас поименно обвиняет в своем аресте. Как нам быть? Ты правильно нас пойми…

— Сохраняйте спокойствие, одно могу вам сказать. — Есаул был сух и холоден. — «План», о котором вам говорил, близок к осуществлению. Еще немного терпения.

— Ты нам скажи откровенно. Если ты раздумал действовать или что-то еще у тебя на уме, ты от нас не скрывай. Мы должны знать. Если ты сдался и дело наше проиграно, мы станем действовать каждый за себя.

— Разве когда-нибудь я вас подводил? — резко сказал Есаул. — Разве мы не съели вместе пуд соли? Разве я сам хочу поехать в наручниках в Гаагу? Вы должны мне верить.

— Тогда поклянись.

— Клянусь.

— Этого мало. Поклянись на крови.

— Готов.

Прокурор Грустинов достал перочинный нож. Все четверо протянули пальцы. Грустинов сделал каждому на указательном пальце надрез. Выступила кровь. Касаясь друг друга надрезами, они смешали кровь. Одновременно произнесли: «Клянусь».

Есаул достал из аптечки йод и залил ранки. Когда соратники успокоенные ушли и он остался один, то вновь явилась мысль о чудовищном искусстве Слово-зайцева. Подумал, не произрастет ли в результате кровосмешения гибрид, у которого будет слоновье туловище Грустинова, хромая нога Дезодорантова, моржовые усы Грязнова и трагическая его, Есаула, душа, в которой все еще брезжит надежда на почти невозможное чудо — на спасение любимой России.

Глава двадцать шестая

Перед ужином пассажиры теплохода

были званы в музыкальный салон, где разыгрывалось представление, именуемое «Дебаты». Предоставлялась трибуна двум кандидатам в Президенты России, как если бы эти выборы уже проходили. Кандидатам следовало изложить предвыборные программы и ответить на вопросы избирателей. Роли кандидатов взяли на себя — Куприянов, который и являлся истинным кандидатом, лишь ожидавшим начала настоящей компании, и Есаул, который изображал оппозицию, приверженную прежнему курсу.

В салоне находились две небольшие трибуны для соперников и одна для арбитра — телемагната Попи-ча. В зале были расставлены кресла, наполненные нетерпеливыми зрителями с пультами для голосования, которыми они могли высказать свои предпочтения.

Есаул вначале хотел уклониться от обременительного действа. Однако инстинкт разведчика подсказывал — «Дебаты» могли обнаружить дополнительные подробности замысла, что вынашивал Словозайцев. Куприянов в своем напыщенном красноречии мог выболтать план зловещего маэстро. И Есаул, поразмыслив, пошел на «Дебаты».

Зал был переполнен. Всем хотелось насладиться схваткой умов, борьбой мировоззрений.

Куприянов вышел к трибуне статный, красиво выгнув грудь. Ласково и снисходительно озирал почитателей, чувствуя, что его артистическая глотка, промытая яичным желтком, полна непроизнесенных звуков.

Его встретили аплодисменты, улыбки дам, громкие, чтобы он мог услышать, шепоты: «Как хорош!..», «Сколько в нем мужской силы!..», «И ума, конечно!..»

На Есаула, когда он вышел, зашикали. Кто-то, кажется шляпа Боярского, негромко свистнул. Лысинка Жванецкого ехидно произнесла: «Казачок-то засранный!», и все засмеялись.

Есаул видел перед собой лица врагов, вероломных, лживых и мстительных. Еще недавно они добивались его ласки, толпились в приемной, торопились поймать его взгляд, произнести льстивую речь. Но как только его власть пошатнулась и его солнце стало меркнуть под черной тенью опалы, они разом отпрянули, переметнулись к сопернику, не жалели в его адрес ядовитых слов и сплетен.

— Дамы и господа, — с аффектацией воскликнул Попич, словно он вел аукцион «Сотбис», выставляя на продажу шедевры живописи. — Два политических курса, два исключающих друг друга мировоззрения, две предвыборные платформы, из которых вам предстоит выбрать ту, которая, по вашему мнению, обеспечит процветание стране. Пусть наши «Дебаты» не покажутся вам игрой. Политический нерв страны бьется особенно чутко здесь, на теплоходе, где собралась интеллектуальная и культурная элита. Она в состоянии отличить демагогию и популизм, где слова о величии России скрывают низменные поползновения и злобные инстинкты. — Попич молниеносно взглянул на Есаула, словно в нем подозревал демагога и популиста. — Отличить их от высоких идей, через которые демократия обретает свои новые формы, совершенствуется, вбирает в себя мировой опыт опередивших нас в демократическом развитии стран. — Попич едва заметно поклонился в сторону Куприянова. Двумя этими поклонами уже заранее каждому выставляя оценку, предвосхищая итоги голосования. — Прошу вас, господа претенденты, кратко изложите свои программы, чтобы почтенная публика могла выбирать. — Первое слово предоставляется Есаулу Василию Федоровичу! — И Попич сделал шаг назад, словно освобождая место для схватки.

Есаул чувствовал дующий от Попича сквознячок предательства. Зыбкость и размытость его души, которая всю жизнь тянулась туда, где присутствовала власть, чутко угадывая ее взлеты и падения. Попич, как угодливая голосистая птица, свивал гнездо под окнами очередного властителя, среди завитков и узоров башни, услаждая слух господина. Оставлял гнездо, едва башня власти начинала качаться. Не попадал под обломки, перелетал на другую башню, где селился новый кумир. Есаул знал ему цену и все же был уязвлен вероломством соратника. Тем дороже ему казались Грустинов, Дезодорантов, Грязнов, посылавшие'исподволь знаки поддержки.