Терапия
Шрифт:
Салли дала понять, что по-прежнему на меня сердита, отказавшись сегодня вечером смотреть «Соседей» под предлогом, что у нее полно дел. Обычно в девять часов мы садимся смотреть очередную серию вместе — это вечерний ритуал понедельника, эфирного дня «Соседей». Занятно, но как бы хорошо ты ни был знаком с материалом до показа — писал сценарий, ходил на репетиции, присутствовал на съемках и видел окончательный вариант монтажа на кассете, — дома, по телевизору он всегда воспринимается по-другому. Сознание того, что в эту самую минуту миллионы людей смотрят вместе с вами ваше творение — и впервые, —каким-то чудом преображает его. Слишком поздно что-либо менять или останавливать, и это придает переживанию некую остроту. Напоминает атмосферу театральной премьеры. Каждый
Салли уже несколько лет не читает черновиков моих сценариев — или, возможно, я перестал их ей показывать, какая разница. Ей никогда особенно не нравилась основная идея «Соседей», она считала, что ничего из этого не выйдет. Когда же успех сериала стал бешено расти, она, конечно, была очень рада за меня, ну, и тому, конечно, что потоком хлынули деньги, словно мы нашли у себя на заднем дворе нефть. Но, что характерно, это ничуть не поколебало ее веры в собственную правоту. Потом на нее навалилось так много работы, что просто не оставалось ни времени, ни сил на чтение сценариев, и я прекратил ее этим беспокоить. Мне гораздо интереснее, когда она смотрит программу, не зная, что будет дальше. Это дает мне представление о том, как реагируют остальные 12 999 999 зрителей, если я умножу ее реакцию примерно на восемь. Когда Салли хмыкает, могу держать пари, что по всей стране люди падают от смеха со стульев. Но сегодня вечером мне пришлось просидеть всю передачу в одиночестве, в угрюмом молчании.
Вторник, днем, 2 марта.Сегодня был у Александры. Она простужена, у нее заложен нос, и она все время сморкается — кажется, будто кто-то учится играть на трубе.
— Прошу прощения, что говорю об этом, — начал я, — но вы наживете себе синусит, если будете так сморкаться. Одно время я ходил к преподавательнице йоги, которая показала мне, как очищать нос: каждую ноздрю по очереди.
И продемонстрировал, зажав пальцем сначала одну, потом другую. Александра слабо улыбнулась и поблагодарила за совет. Это единственное, что я вынес из йоги. Как сморкаться.
Александра спросила, как прошла у меня неделя. Я поведал о туманном будущем «Соседей». Она спросила, что я собираюсь делать.
— Не знаю, — ответил я. — Знаю только, что, как бы ни поступил, все равно пожалею. Если выведу Присциллу из сценария — я об этом пожалею, если позволю сделать это кому-то другому — тоже пожалею. Я читаю Кьеркегора, — добавил я, думая, что это произведет на Александру впечатление, но она не отреагировала. Возможно, не услышала: в тот момент, когда я произносил «Кьеркегора», она опять сморкалась.
— Вы заранее предрешаете исход дела, — сказала она. — Настраиваете себя на неудачу.
— Я всего лишь смотрю в лицо фактам, — ответил я. — Моя нерешительность — она не лечится, как говорится. Возьмем прошедшие выходные. — И я рассказал о своих терзаниях — пойти или не пойти на съемки.
— Но ведь в конце концов вы приняли решение, — заметила Александра. — Вы поехали на студию. Вы сожалеете об этом?
— Да, потому что подвел Салли.
— Вы не знали, что она пригласила ваших соседей.
— Нет, но я должен был слушать, когда она мне говорила. И вообще, я знаю, что она все равно не одобрила бы моей поездки на студию, например, из-за погоды, именно поэтому я выскочил из дома, прежде чем она успела отговорить меня. Я в конце концов узнал бы, что к нам должны прийти Уэбстеры, если бы далей такую возможность.
— И в этом случае вы б остались?
— Конечно.
— Вам бы этого хотелось?
Я на мгновение задумался и ответил:
— Нет.
Мы оба рассмеялись, с какой-то ноткой отчаяния в голосе.
Неужели я действительно в отчаянии? Нет, ничего
Б. говорит, что в одном он согласен с А.: если ты поэт, то обречен быть несчастным, потому что поэт «живет как бы в потемках; причиной то, что отчаяние его не доведено до конца, что душа его вечно трепещет в отчаянии, а дух тщетно стремится к просветлению». Так что, похоже, вы можете дрожать от отчаяния, хотя вы его не выбирали. Это мое состояние? Применимо ли оно не только к существованию поэта, но и к существованию сценариста?
Филип Ларкин знал все о таком отчаянии. Я только что прочитал «Мистера Блини»:
Но если ветер без пощады гнал
По небу облака над ним, а он лежал
На смятых простынях и, домом их считая,
Смеялся и от страха весь дрожал,
Что суть свою мы жизнью раскрываем
И что, к ее исходу щеголяя
Одним лишь фобом, взятым напрокат, -
На что ему рассчитывать, не знаю.
Здесь есть все: «Дрожал… страх…».
На мысль о Ларкине меня навела сегодняшняя газета, где я прочитал, что в его биографии, написанной Эндрю Моушеном, которая сейчас готовится к печати, он предстает в еще худшем свете, чем в недавней публикации его писем. «Писем» я не читал и не собираюсь. И новую биографию читать не собираюсь. Ларкин мой любимый современный поэт (практически единственный, которого я, честно говоря, понимаю), и мне совершенно неинтересно знать, как его мешают с грязью. Кажется, он имел обыкновение заканчивать телефонные разговоры с Кингсли Эмисом, посылая ОКСФАМ к такой-то матери. Я согласен, что есть вещи и похуже, чем материть ОКСФАМ, например, на деле пакостить этой организации, как те вооруженные бандиты, что крадут помощь, предназначенную для голодающих женщин и детей, но все же почему ему хотелось произносить такие нелепые слова? Я достал свою благотворительную чековую книжку и послал ОКСФАМу 50 фунтов. Я сделал это за Филипа Ларкина. Морин тоже собирала индульгенции и переводила их на своего умершего дедушку. Однажды она все мне объяснила про чистилище и временное наказание — в жизни не слышал большей чепухи. Морин Каванаг. Интересно, что с ней стало. Интересно, где она сейчас.
Среда, 3 марта, поздно.Сегодня вечером я познакомился с незаконным обитателем нашего крыльца. Вот как это произошло.
Мы с Эми отправились в Национальный театр посмотреть «Инспектор пришел». Блистательная постановка в потрясающих сюрреалистических декорациях, играется без антракта, словно смотришь сон. До этого я не слишком высоко ценил Пристли, но сегодня он показался мне так же хорош, как старик Софокл. Даже Эми увлеклась — впервые она не пыталась за ужином подбирать для пьесы других актеров. Мы поужинали в «Овации», заказав одни закуски — они всегда лучше основных блюд. Эми взяла две, а я — три. И выпили бутылочку «сансерра». Нам надо было многое обсудить помимо пьесы: мои проблемы с «Хартлендом» и последний конфликт Эми с Зельдой. Эми нашла при стирке в кармане школьной блузки Зельды таблетку, и теперь боится, что это либо «экстази», либо противозачаточное. Неизвестно, что хуже, но она не посмела спросить об этом девочку, боясь обвинений в слежке. Из своей огромной, раздутой торбы она выудила конверт-авиа с запечатанной в нем таблеткой и вытряхнула ее на мою пирожковую тарелку для освидетельствования. Я сказал, что она похожа на «холодок», и предложил пососать, чтобы убедиться. Положил ее в рот и понял, что прав. Сначала Эми вздохнула с огромным облегчением. Потом, нахмурясь, сказала: