Terra Nipponica: Среда обитания и среда воображения
Шрифт:
Показательно, что официальная историческая хроника считает нужным привести этот «проходной» эпизод. Но он был важен для самих носителей культуры, ибо свидетельствовал о программных потенциях и амбициях государя. Наблюдая за природой и «подправляя» ее до запрограммированного образца, государь тем самым демонстрировал свою лояльность Небу и его сезонным принципам. Это была разновидность молитвы, адресованной Небу, которое, бывало, откликалось на нее.
В другом эпизоде, приводимом в хронике, отправившийся на соколиную охоту император Камму сочиняет во время вечернего пира стихотворение, в котором выражает недоумение по поводу того, что не слышит голоса оленя (дело происходит осенью, во время оленьего гона) и отказывается вернуться во дворец, пока не услышит звука его голоса (на самом деле рёва, но японцы деликатно обозначали его тем же глаголом – «наку», что и пение птиц, и стрекот цикад). И действительно, после оглашения стихотворения олень немедленно подает голос, и обрадованный государь велит сопровождающим слагать соответствующие стихи, а потом со спокойной душой возвращается во дворец [174] .
174
Нихон
Такая система сочинительства (пир и сочинительство на заданную тему) клонировалась и на частном уровне – в домах влиятельных сановников. Идея подношения стихов хозяину гостями и пожалования подарков хозяином, т. е. установление (подтверждение) социальной иерархии, присутствует и там. Таким образом, сочинительство в частных домах также осуществлялось в соответствии с каноном, принятым при дворе. Идеальная природа служила в этом каноне точкой отсчета, мерилом, эталоном. Изображению идеальной природы способствовало и само место проведения коллективного поэтического сборища. Очень часто это был сад, который сам по себе является моделью идеальной природы. Тогдашние поэты обладали прекрасным воображением. Находясь в Ёсино, они с легкостью представляли себе китайские пейзажи, которые никогда не видели. Частное поэтическое сочинительство служило подготовительным этапом для создания императорской антологии.
Стихи «Кокинсю» маркируют важные изменения в восприятии среды личного обитания. Реальная жизнь аристократов приобретает все более интерьерный характер, она все больше ограничивается узким пространством дворца, усадьбы, сада. Символом таких изменений становится транспорт – если раньше конное путешествие было делом обычным, то теперь ему на смену все чаще приходит повозка, запряженная волом, или же паланкин. На смену глаголам движения («Манъёсю») в «Кокинсю» все чаще приходит глагол «мацу», обозначающий процесс неподвижного ожидания в некоем фиксированном месте. Поэты ждут наступления весны, цветения в своем саду, любви… Именно в это время начинает формироваться «близорукость» японской культуры – особенность культурно обусловленного зрения, которое фокусируется на ближних объектах, но игнорирует объекты, расположенные вдали.
В «Манъёсю» содержится огромное количество топонимов, разбросанных по всей стране. Пространство «Кайфусо» абстрактно и космично. Но поэты «Кокинсю» уже не демонстрируют интереса к таким типам пространства, гораздо больше их волновало пространство столицы и собственного сада. Они воспевали по преимуществу ту природную зону, которая окружала столицу. При этом определенные места прочно связывались с определенными растениями или природными явлениями. Горы Ёсино – это сакура, гора Тацута – кленовые листья, гора Аусака – весна и т. д. Такие известные своими «природными данными» места получили впоследствии название знаменитых (мэйсё). Их совокупность образовывала своеобразную поэтическую топографию. Она была напрямую связана с божественными силами.
О том, как складывалась эта топография, свидетельствует история восприятия залива (бухты) Вака (Вака-но Ура, совр. преф. Вакаяма). Этот залив полностью отвечает геомантическим требованиям: с трех сторон его обступают горы, а южное направление открыто взгляду, перед которым открывается водное пространство. Залив Вака прославляется в «Манъёсю». Император Сёму тоже не может обойти его вниманием. В его указе говорится: «Это место самое лучшее, чтобы подниматься в горы, смотреть на море. Можно не путешествовать далеко и любоваться здесь. Поэтому бухту Вака [записывается иероглифом "слабая"] переименовываем в бухту Ака ["Светлая"]. Учреждаем здесь дворы для охраны от нарушителей покоя и чистоты. Распоряжаемся отправлять сюда весной и осенью чиновников для вознесения молитв богу острова Тамацусима и духу бухты Ака» [175] .
175
Сёку нихонги, Дзинги, 1-10-16, 724 г.
Таким образом, выстраивается следующая картина. Место, которое соответствует требованием геомантии и близости к столице, признается идеальным для обозревания открытого пространства, оно требует защиты от посторонних, а божествам этого места приносятся молитвы. Что это были за молитвы? Поскольку в тексте ясно обозначено, что молитвы должны возноситься весной и осенью, мы можем предполагать: это были ритуалы, изначально связанные с сельскохозяйственным годовым циклом. Огромное количество стихов, посвященных бухте Вака в японской поэтической традиции, – это тоже своеобразная молитва, благодарность местным божествам за то, что они оказывают на поэта такое воздействие, которое позволяет порождать поэтический текст, т. е. демонстрировать свою чувствительность по отношению к природе, имеющей статус «воспитательницы чувств». В дальнейшем название залива стало записываться иероглифами «песня Ямато» (Вака) [176] . Количество мэйсё было достаточно велико. В поэтологическом трактате знаменитого поэта и теоретика поэзии монаха Ноин (988-?) насчитывается 654 места, достойных поэтического упоминания [177] . Ноин обнаруживает эти места во всех без исключения провинциях Японии, но следует иметь в виду, что их территориальное распределение крайне неравномерно. Наибольшая концентрация обнаруживается в околостоличных провинциях: Ямасиро (86), Ямато (44), Сэццу (35), Кавати (14), Оми (26). Общая закономерность распределения состоит в том, что по мере удаления от столицы количество мэйсё уменьшается. Исключение составляет лишь провинция Митиноку (30), т. е. северо-восток Хонсю.
176
О превращении другой бухты – Акаси – в «знаменитое место», что было напрямую связано с поэтическим процессом, см.: Торопыгина М. В. Стихотворение высшей пробы «бухта Акаси»//Япония-2012. Ежегодник. М.: АИРО XXI, 2012. С. 282–292.
177
Ноин утамакура. Нихон кагаку тайкэй. Токио: Фукан сёбо, 1983. Т. 1. С. 91–101.
Ноин много путешествовал по стране, он составил «полный» список мэйсё, однако в реальном придворном обороте их насчитывалось намного меньше. Причем их количество имеет тенденцию к сокращению. В антологии «Манъёсю» содержится упоминание около 700 различных топонимов (в наших подсчетах повторное употребление топонимов не учитывалось), которые расположены практически во всех провинциях страны [178] . Поскольку в этой антологии собрано около 4500 стихотворений, то соотношение стихотворение/ топоним составляет приблизительно 6,4. Однако уже в «Кокинсю» разнообразие топонимов заметно сокращается. Мы насчитали их около 130 на 1140 стихотворений этой антологии, т. е. один топоним приходится на 8,8 стихотворения. При этом в антологии полностью отсутствуют топонимы, расположенные в провинциях к югу-западу («западу» в традиционной японской системе ориентации) от столицы. Именно за счет этого отсечения и уменьшается разнообразие тех мест, которые признаются подходящими для поэтического воспевания. Причины такого отсечения юго-запада страны (и в особенности имевшего большое стратегическое значение острова Кюсю) не совсем понятны и требуют специального изучения и объяснения. Возможно, здесь сыграло свою роль наблюдаемое в период Хэйан сокращение контактов с Китаем и Кореей (эти контакты осуществлялись через остров Кюсю, откуда отправлялись японские посольства и куда прибывали посольства иностранные). Один из возможных путей объяснения связан, возможно, с тем, что «восток» имеет в культуре более благоприятные значения, связанные со светом и весной. Можно также предположить, что популярность северо-восточной Японии в поэтической традиции связана с авторитетом в среде аристократов повести в стихах «Исэ моногатари», главный герой которой Аривара Нарихира совершил путешествие в эти места (в частности, он видел и гору Фудзи). Важно отметить, что в делах управления страной западный регион вовсе не теряет своего значения. Таким образом, мы наблюдаем чрезвычайно интересную картину отделения культурно-поэтической сферы от сферы управленческой, каждая из них продолжает существование по собственным законам.
178
Подсчеты выполнены по указателю географических названий в: Манъёсю. Собрание мириад листьев/Перевод А. Е. Глускиной. М: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1972.
Огата Гэкко. Аривара Нарихира
Парадоксально, но личный топонимический список Ноина намного полнее, чем аналогичный список императорской, т. е. государственной, антологии. Этот факт свидетельствует о том, что отдельные представители японской культуры могли осваивать намного более обширную природную среду, чем это делал тот круг аристократов, который считал себя воплощением страны и государства.
Весьма часто поэты черпали свое «вдохновение» не в реальной природе, а в ее заменителях (моделях). В частности, это касается пейзажей, изображенных на ширмах. Связь между реалиями природы, поэзии и живописи хорошо видна по поэтическому действу, устроенному в усадьбе Фудзивара Митинага. Его участникам была предложена тема «Горы, которые похожи на ширму» [179] .
179
Мидо кампакуки, Канко, 8-5-7 (1011 г.).
Пейзажи на ширмах считались полноценными заменителями природно-божественных реалий (поэтому и в настоящее время в синтоистских святилищах и буддийских храмах зачастую хранятся ширмы и живописные свитки с изображением самых обычных пейзажей) [180] . Эти ширмы, на которые были нанесены стихотворные тексты, хранили в дворцовых кладовых. Они были разборными, их створки привязывали друг к другу шнуром, во время ритуалов и церемоний использовали различные их наборы. В случае государевых ритуалов (в частности, интронизационных) ими обставляли государя с трех сторон, с четвертой (южной) находились его царедворцы. Такая организация интерьерного пространства копировала устройство столицы, которая, в свою очередь, воспроизводила идеальный природный порядок.
180
О связи между живописью на ширмах и поэзией см. прекрасный анализ в: Heidt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 241–284.
Сочинителям заказывали писать стихи на ширмах и те люди, которые отправлялись в провинцию по делам службы, – управители провинций, принцессы, назначенные жрицами в Исэ (Ки-но Цураюки написал множество таких стихотворений). В таком случае в ширменном стихотворении появлялись топонимы того места, которое служило целью путешественника [181] . И тогда пейзаж приобретал должную степень окультуренности, что служило гарантией безопасного пребывания вдали от столицы. Можно предположить, что такие «стихотворные» ширмы использовались командировочными для отправления ритуалов на местах, точно так же как это делал император в столице. Такие ширмо-стихи являлись подношением местным божествам и были предназначены для их задобрения. Отправляясь в путь, чиновник запасался не только государевой инвеститурой (указом о назначении и печатью), но и стихотворно-ширменными оберегами. Изображения на ширмах и подписи к ним часто являются отображением полного годового цикла, включая основные календарные праздники. На некоторых ширмах содержится полный перечень таких календарных (сезонных) действ, что превращает ширму (или же набор их) в законченный живописный календарный цикл, воспроизводящий сезонный цикл поэтической антологии. Зачастую на ширмах представлены и знаменитые пейзажи со стихотворными подписями, демонстрирующие все четыре времени года. Таким образом, изображения на ширмах и стихи являются проявлением одной и той же «природной» идеологии, преподнесенной в разных формах, которые дублируют друг друга, усиливая действенность каждой из них. Именно поэтому пейзажная ширма с нанесенными на нее стихами считалась достойным подарком ко дню рождения, такой подарок считался благопожелательным в силу того, что он символизировал полноту календарного бытия, которое не знает конца.
181
Heidt Gustav. The Pursuit of Harmony. Poetry and Power in Early Heian Japan. Ithaca; New York, 2008. P. 254–255.