Территория вторжения – 2
Шрифт:
Но сейчас того, что ему нужно было, он найти не мог.
Придется полагаться на те отрывки информации, что он может выудить из памяти.
Он пересек комнату, сел на скрипучую кровать. Несколько минут голова гудела от напряжения, но больше того, что он уже знал, в нее не пришло. Да и откуда там появиться знаниям?
– Ну и наплевать! – он решительно встает, идет опять к окну.
Снова чешет в затылке, потом догрызает и без того обглоданный ноготь на указательном пальце. И ответ пришел к нему. Как всегда неожиданно.
Он так возбужденно сцепляет пальцы, что хрустят суставы,
– Итак, что мы имеем, господа? А имеем мы сбежавшее дикое чудище!
Сделал многозначительную паузу, мебель в комнате утвердительно и заворожено молчала. Егор продолжил, добавив к словам энергичную жестикуляцию.
– И что это значит? Я вас спрашиваю!
Книги на полке притихли. Егор продолжал, меряя комнату от стены к стене, втолковывая ритмично, на каждом шаге.
– А это значит, люди его боятся! Так? Так. А, следовательно, можно это как-то использовать, чтобы народ еще больше запугать и направить их злость и страх в правильное русло. То есть против тех, кто меня незаслуженно выгнал!
Он остановился, глаза блестят, публика молча, но восторженно ликует.
– Так вот, дорогие мои! Кто я? Ну? – он пристальным взглядом окидывает мебель, книжные полки, торжественно поднимает обкусанный донельзя палец вверх. – Правильно, я – урод! А кто он? Он тоже урод, такой же, как и я. Мы с ним почти братья! – Он разводит руки в стороны. – И вы, друзья мои, тоже, стало быть, ему братья. Потому что мы с вами все изгои! Инвалиды, калеки, дебилы – все мы с вами одной крови! Значит, мы кто?
Егор прикладывает ладонь к уху, наклоняется вперед, голоса скандируют ему со всех сторон громче и громче: «У-ро-ды! У-ро-ды!..»
– Правильно! – провозгласил он, вскидывая руки к потолку. – Мы все с вами – уроды! Монстры! Изгои! И наша задача – объединиться, стать силой, способной постоять за свои права! Показать этим «нормальным» людишкам, что мы лучше! Что мы сильней! Что мы еще живы! И мы подчиним себе этот мир!!!
Бурные, продолжительные аплодисменты.
Егор откланялся, торжественно вышел на кухню. Он воодушевлен, как никогда еще. Он сможет поднять всех под свое крыло – калек, инвалидов, нищих и обездоленных. Их теперь так много! Настолько, что они могут стать реальной силой в борьбе за власть.
Власть…
Какое сладкое это слово. Почти позабытое.
Но, ничего. Он еще покажет себя. Он вернет себе все! Все!
А помог ему это понять сбежавший монстр.
Егор устало опустился на табурет, взял со стола корку хлеба, откусил и стал бездумно жевать.
Монстр.
Чем же может он ему помочь, быть полезным? Что-то Егор чувствует к нему, какое-то едва уловимое дыхание единомышленника.
Он теперь умный, он все равно что-то придумает. Он обязательно сможет понять то, что можно будет использовать в этой ситуации в свою пользу.
* * *
Спуск с горы оказывается длиннее, чем он предполагал. Силы на исходе. Под грудиной боли становятся все невыносимее. Голова кружится, голодная тошнота не проходит.
И еще этот запах. Запах людей. Хоть он и обессилен, но этот запах ничем не перебьешь. Даже умирая, последнее, что он будет чувствовать – запах человека. Кажется, что он уже настолько въелся в его плоть, что никогда не выветрится и не отмоется.
Плохо.
Очень плохо.
Унять силой воли голод он может, забыть о ранах и собрать все силы для продолжения борьбы тоже может. Но избавиться от запаха – никогда.
Так ему кажется. И он ненавидит себя за это.
Отвлекшись своими мыслями, он едва не наткнулся нос к носу на людей. Вот, что значит думать тогда, когда надо чувствовать. Вот, что значит дать овладеть себя злостью.
Так не годится. Это не в его природе, не в его привычках. Такого с ним раньше никогда не было. Он всегда трезво (опять новое словечко, он осознает его смысл, понимает, но что тогда значит «не трезво» до него не ясно) смотрел на жизнь, на обстоятельства, на окружающее. А теперь эта тревожность, страх, безрассудство…
Не слишком ли долго он был под влиянием человека?
И что человек изменил в нем?
Когти сами собой впиваются в ствол дерева, за которым он спрятался от людей, и кора с тихим хрустом падает ему под ноги.
Вот люди. Вот они. Это добыча. А он голоден. Он можешь пойти и насытиться…
Но что-то его сдерживает.
Может, то, что это не совсем те люди, которых он бы с огромным удовольствием… порвал, защищая себя и восстанавливая, пусть и частично справедливость. Это всего лишь их детеныши. Они еще наверняка не успели сделать ничего, что бы опорочило их, сделало достойными смерти. И они вполне еще могут вырасти достойными, благородными и…
Нет-нет. Что же это он? Он начинает уже жалеть и понимать… людей? Что это с ним? Они сделали столько зла ему, его семье, его роду, всей Природе, и после этого он еще пытается их защищать? Все они одинаковы. Даже эти маленькие дети, собирающие не то грибы, не то ягоды, мирно и весело играющие возле своих жилищ, добрые и отзывчивые к своим родителям, даже они когда-нибудь вырастут и станут такими же, как и все – убийцами и захватчиками. Это не их вина. Это их среда. Их уже сейчас воспитывают будущими царями природы. Это впитывается в их кровь с молоком матери… Поэтому их кажущаяся доброта – всего лишь маска, иллюзия. Они обречены стать такими же, как и их родители и наставники. Иначе они будут изгоями, их вышвырнут из своего общества, слепо идущего за ложными ценностями.
Жалко и обидно. И несправедливо.
Эх, опять он становится похожим на человека. Жалость и несправедливость. Он раньше никогда и не подозревал о таких понятиях.
Дети скрываются за пригорком, и он, выжав еще немного, продолжает спуск.
Внезапно в кустах он заметил движение, напрягает слух, ноздри расширяются. Да, пища. Скорей всего птичье гнездо.
Насколько можно осторожно он подкрадывается, проявляя все свое умение, приоткрывает занавес веток. Всплеск крыльев, он хватает рефлекторно. Птица. Довольно крупная. Чтобы она не трепыхалась, он легким движением руки ломает ей шею и откладывает в сторону. Переключает внимание на гнездо. К сожалению, там никого больше нет. Птенцы, если они тут и были, давно выросли и теперь порхают по лесу.