Террористы
Шрифт:
Лорис попросил императора, чтобы он не выезжал из Зимнего, пока министр не доловит революционеров. Александр II ответил, что ему в конце концов надоело находиться под домашним арестом в собственной столице и велел приготовить карету, чтобы ехать в Манеж на развод полков. Один из его многочисленных племянников-гвардейцев впервые должен был маршировать на смотру, и Александр II хотел порадовать его мать, и свою родственницу вниманием к ее сыну. Часы в императорском кабинете пробили полдень.
В двенадцать часов сорок пять минут царь вышел из своего напрочь закрытого подъезда, вошел прямо в подогнанную дверцами ко входу карету и сказал кучеру Фролу «Вперед». Кучер тут же с места перевел великолепных орловских рысаков чуть ли не в галоп. Впереди кареты скакали два терских казака, слева и справа от дверок кареты неслось по одному лейб-гвардейцу, сзади в семи метрах не отставали еще двое. На козлах с кучером сидел ещё один терский казак. За царской каретой в двадцати метрах двигались открытые сани, запряжённые серым в яблоках Варваром, в которых сидели полицмейстер первого
Когда царский выезд поравнялся с Казанским собором, стоявшая на той же стороне, где собор, между Публичной библиотекой и Гостиным двором, член Исполнительного Комитета Анна Корба замахала рукой мнимой знакомой на той стороне, у пассажных лавок. Наблюдавший за ней член Исполнительного Комитета Мартин Ланганс от Большой Садовой быстро и аккуратно переместился ближе к Малой Садовой, так, что стал виден члену Исполнительного Комитета Анне Якимовой, находившейся слева от входа в свою Сырную лавку Кобозева. Анна Якимова подала знак члену Исполнительного Комитета Михаилу Фроленко, сидевшему у проводов мины в закрытой от случайных посетителей лавке, и члену Исполнительного Комитета Григорию Исаеву, который предупредил члена Распорядительной комиссии Исполнительного Комитета Софью Перовскую, специально от угла Малой Садовой и Итальянской передвинувшейся ближе к Невскому. Перовская нашла глазами стоявшего почти рядом агента Исполнительного Комитета Игнатия Гриневицкого, который тихо-тихо улыбнулся ей чуть заметной улыбкой, не проявляя ни тени страха или волнения. Прошла всего минута от сигнала Анны Корбы и ещё минута оставалась до поворота царской кареты на бомбу.
Михаил Фроленко
Выезд императора свернул на Большую Садовую, пролетел сто пятьдесят метров, свернул направо на Итальянскую, и мимо Софьи Перовской быстро прошелестел к Манежу. Перовская прошла по Малой Садовой мимо метальщиков на Невский, увидела, что он быстро заполняется задержанными на царский проезд извозчиками, ломовыми подводами, гуляющими, и поняла, что царь поедет назад через Михайловский замок. Перовская спокойно обошла метальщиков и повела их на Екатерининский канал. У них были или час, или полтора, если царь после Манежа заедет к сестре в Михайловский дворец, и ребята с барышней опять зашли в кондитерскую. Куда-то подевался Михайлов, наверно сам пошёл осваиваться на место. Через минуты группа вышла из кондитерской и метальщики, каждый отдельно, по Итальянской и Инженерной улицам, пошли на набережную Екатерининского канала. Перовская прошла по маленькой Михайловской улочке, вернулась, вышла на площадь и через несколько минут увидела, как главная карета империи из Манежа по Инженерной улице процокотала к Михайловскому дворцу. Софья вдруг испугалась, что забыла белый платок. Если царь не заедет к сестре, ей надо будет сразу же чем-то предупредить Михайлова. Платок был на месте, в муфте, ещё один, поменьше, на случай если первый вырвет ветер, находился в радикюле, дамской сумочке. Царь, кажется, вышел из кареты и вошёл во дворец, а Михайлова на углу Инженерной и канала не было. Внезапно пошёл снег и даже поднялась метель, поворот на канал стол плохо виден, и Перовская пошла на набережную, на которой с узелками перемещались Рысаков, Гриневицкий и Емельянов, вместе с прохожими, случайными зеваками, скалывающими лёд рабочими, подмастерьями. От Конюшенной площади медленно шёл какой-то мальчик-посыльный. Между ним и Перовской на ста пятидесяти метрах набережной Екатерининского канала вперемешку стояли городовые, сыщики в штатском, народовольцы с бомбами, приставы и околоточные надзиратели. Она, кажется, подумала, что хорошо, что нет Михайлова. Двухметровый «сугубый» великан был бы на забитой набережной явным перебором. Перовская сказала Гриневицкому, что остались минуты и она будет стоять почти на углу Инженерной и Екатерининского, иначе метальщики её не увидят. После взмаха белого платка у них будет меньше минуты до проезда царя. Ни о каком стоянии метальщиков на назначенных им номерах не могло быть и речи. Перовская прошла мимо городового и стала ждать царского проезда. Любопытные, кроме неё, были ещё и никто не вызывал подозрения у императорской охраны, жалованье членов которой не превышало средней заработной платы обычного мастерового.
В Манеже царь почти час смотрел на развод караулов одного из гвардейских полков. Без десяти два он заехал к кузине в Михайловский дворец, пробыл там двадцать минут и в начале третьего вышел и сел в карету. Лошади вынеслись на Инженерную и карета и сани сопровождения обогнали возвращавшийся из Манежа Восьмой флотский экипаж. Перовская достала из муфты белый платок, приблизилась к ограде канала и поднесла его к лицу. Белое на фоне летящего снега увидел стоявший первым Рысаков, за ним Гриневицкий. Время вдруг сжалось, часы сложились в минуты, минуты вогнались в секунды, и мгновения остановились.
Карета на повороте замедлилась и выехала на набережную. Все прохожие и любопытные на Екатерининском канале остановились
Оглушенные лошади тащили подбитую карету еще несколько метров, контуженный кучер заваливался на сидевшего рядом конвойного казака, а нетронутый своей бомбой Рысаков с криком «Держи, лови его» бежал почему-то к Перовской, к Невскому проспекту. Из остановившихся рядом саней охраны к нему кинулись Кох и Кулебякин, и рабочий, скалывавший с тротуара лед, швырнул Рысакову под ноги лом. Метальщик упал, почти успел подняться, но его за ноги схватил догнавший городовой, и тут же навалились Кох и Кулебякин. Со всех сторон бежали к взорванной карете полицейские, охранники, моряки экипажа, полковник Дворжицкий открывал дверцу кареты, из которой уже вылезал оглушенный император. Его сильно шатало. Дым и поднятый снег над местом взрыва, наконец, рассеялись. Дворжицкий просил Александра II тут же пересесть в сани, сказал, что бомбист схвачен, и царь ответил, что сначала хочет посмотреть на злоумышленника. Рядом лежали побитые осколками конвойный казак и мальчик-посыльный. Царя почти подвели к поднятому на ноги шатающемуся и тоже оглушенному Рысакову. Все кричали, спрашивали, что с государем, и Александр II ответил, что слава Богу, он уцелел, но вот, раненые... Рысаков резко произнес: «Еще слава ли Богу?» Император замедленно спросил его, кто он, и Рысаков ответил, что мещанин Глазов. «Хорош!», проговорил царь и Дворжицкий, Кох и Кулебякин стали уговаривать его в набежавшей сумятице скорее уехать. Александр пошел к саням, но прежде захотел посмотреть место взрыва. У ограды канала, прямо напротив воронки шириной и глубиной почти метр, мертво стоял кто-то в студенческой шинели, без шапки, держа в скрещенных руках какой-то узелок, перевязанный красивой тесьмой. Он оторвался от решетки, как-то боком среди охранников прошел три метра к царю и поднял вверх руки со свертком. Игнатия Гриневицкого и Александра II разделяла только воронка, и метальщик грохнул вторую бомбу между собой и царем. Долго-долго раздавался взрыв и заволакивал все вокруг дымом, снегом и грязной землей, на которой внизу лежали раненые. От поворота кареты с Инженерной улицы на Екатерининский канал прошло ровно пять минут.
Император с раздробленными ногами откуда-то с низу прохрипел «Помоги» полковнику Дворжицкому. Его с трудом переложили на чью-то шинель и перенесли в сани. Александр II тихо произнес «Домой, в Зимний», и сани рванули. Из ног обильно лилась кровь, но их никто не догадался перетянуть, как и послать за докторами, чтобы бежали сразу в Зимний. Варвар народовольцев бешено повез монарха к его самодержавной резиденции. То, что осталось от Гриневицкого, повезли в военный госпиталь в сопровождении множества жандармов.
Перовская к месту взрыва не подходила. Она прошла на Невский и по проспекту пошла в сторону Николаевского вокзала. Недалеко от Аничкова дворца навстречу ей пронеслась карета наследника, летевшая в Зимний дворец. За Аничковым она перешла по мосту Фонтанку и на Владимирском проспекте в маленькой кофейне «Капернаум» встретилась с членами своего наблюдательного отряда: «Кажется, удачно. Если не убит, то тяжело ранен. Бросили бомбы, сперва Коля, потом Котик. Николай арестован, Котик, кажется, убит». Выжившие народовольцы вспоминали, что она совершенно не волновалась, была серьезна, сосредоточена и грустна. Потом из кофейни она пошла на Вознесенский проспект, где собирался весь Исполнительный Комитет. На улицах было заметно волнение, но никто еще точно ничего не знал.
Около трех часов дня Александра II на шинели внесли на третий этаж Зимнего дворца. Его переложили на кровать, и доктор Боткин в половине четвертого дня 1 марта 1881 года зафиксировал императорскую смерть. Через неделю царя похоронили в Петропавловской крепости. На месте взрыва погибли лейб-казак, мальчик-посыльный и мещанка, тяжело и легко были ранены полицейские, казаки, случайные прохожие. Один из дядей императора сказал, что 1 марта 1881 года идиллистическая Россия с царем-батюшкой и его верноподданным народом перестала существовать. Департамент полиции доносил министру, что после приказа вывешивать государственные флаги, некоторые дворники спрашивали: «Неужели опять промахнулись?» Когда из-под умиравшего из-за потери крови императора забрали шинель, кровь чуть не потоком вылилась на паркет. Приближенные макали в нее носовые платки, а вельможи возмущенно говорили, что подобного в России еще никогда не было. Им напомнили об убийствах Петра III и Павла I, и спросившие получили ответ: «Во дворце душить можно, но на улице взрывать нельзя!»
Последний сон Софьи Львовны
Михайлов, Квятковский и Баранников удивленно переглянулись. По Солянке прямо на них шел огромный городовой, держа над головой на почти вытянутых руках грубо сколоченный стол, к которому цепью была прикована захватанная амбарная книга. Полицейский старался ее придерживать правой рукой, прижимая к ножке стола большим пальцем, но у него получалось плохо. По ногам, закрытым длинной шинелью, при ходьбе колотила шашка, в просторечии называемая селедкой. Картина морозного московского хмурого утра была настолько яркой, и непривычной, что Михайлов, Квятковский и Баранников с трудом сдержали удивленный смех. Они расступились и пропустили пыхтевшего от натуги городового. Догнавшие их Желябов и Колодкевич объяснили господам дворянам, что они только что видели.