Теща
Шрифт:
При этом она переступала с места на место и поворачивалась.
На Костю, художественно тонкого человека, этот момент оказал неизгладимое впечатление.
Между ног женщины, от того места, куда они сходились – или откуда расходились – поднимался крутой мыс, поросший пышными кустами.
Я подумал, что мыс обычно выступает вперед, а не вверх; хотя в Крыму на подмытых морем берегах встречались пещеры самой причудливой формы.
Понимая, что словами не объяснить, Костя набросал на тетрадном листе торс воспитательницы. Он мало отличался от рисунков из художественной школы, которые друг показывал весной. Но сейчас я смотрел не на изображение гипсового слепка, а на контур настоящей женщины.
Ее заманчивая область уходила вверх мощным перевернутым клином и длинные густые волосы, казалось, шевелились от ветра. Не будучи наделен каплей художественного восприятия, я не мог найти сравнения для части тела, мастерски изображенной Костей.
…Больше всего – по мощно нависающему обратному склону и по карабкающейся растительности – это место напоминало перевернутую гору. Но я не представлял, как гора может перевернуться.
И поэтому мне пришла на ум – вероятно, не самая тонкая, но зато выражающая ощущения – ассоциация с носовой частью военного корабля. Одного из тех, которые мне доводилось наблюдать в Севастополе…
Густые волосы оканчивались под горизонтальной складкой, а лоно переходило в линию живота. Не впалого, а довольно ощутимого, но хранящего прямой силуэт.
Затем живот раздавался, обозначая легкую припухлость вертикальной линией втянутого пупка.
Через много лет, я понял, что женщина с плоским животом – все равно что мужчина без мускулов.
В Костином наброске дрожала такая сдерживаемая сила страсти, что во мне самом все закипело.
И самым сильным фактором было то, что я смотрел не на мысленно раздетую Нинель Ильиничну и даже не на гипотетический рисунок своей обнаженной матери – у которой я в общем видел почти то же самое – а на женщину Кости.
На реальную женщину, которая реально принадлежала моему реальному другу.
Нет, конечно, все эти слова: «факторы», «гипотетичность», «принадлежала» – написал нынешний умудренный профессор. Тот мальчишка-восьмиклассник, который навсегда остался в зашарканном сером дворе средней школы №9, таких слов не знал, никаких мыслей не думал.
Он просто смотрел на изображение сильно оволосевшего женского лобка, который его друг видел в реальности, и ему до смерти хотелось прямо сейчас… убежать за гаражи.
И боясь пропустить слово, слушал дальше.
У женщины – как понимаю теперь, донельзя измотанной бесконечным днем борьбы с дебилами пионерами – настал час ночного отдыха.
Оставаясь в черных, страшно уродливых форменных туфлях, женщина опустилась на корточки, обернувшись к Косте широкой белой задницей, и звучно помочилась в песок.
…В этом месте рассказа я закрыл глаза и сопоставил рассказ друга со своим опытом из крымских кустов.
Я услышал шипение струйки, меня обволок невыразимо женский запах, я представил все происходящее так, словно сам сидел рядом с Костей.
И отметил, что этим летом мы с другом поднимались к познанию миру параллельно идущими ступенями.
Только он поднялся до конца, а я остановился на площадке.
И, конечно, мне было слегка обидно, потому что я-то увидел лишь разведенные колени, а Костя мог рассмотреть все, что хотел…
Опорожнившись, воспитательница скинула туфли, зашла в воду по щиколотку, снова присела и не спеша помыла у себя между ног.
Здесь мы оба выразили непонимание того, зачем было мыться отдельно, если предстояло полное купание. Но, вероятно, мир женщины никогда не мог полностью открыться мужчине.
…Сейчас, обладая некоторыми опытами – пусть не собственными, но привнесенными Интернетом – я склонен подозревать, что свою промежность воспитательница не только мыла. Но, конечно, в тот год такая мысль не могла прийти в наши головы. Ведь все непристойное, чем упоительно занимались мы с Костей, казалось присущим лишь мальчишкам, но не девчонкам – и уж тем более, не взрослым теткам, которые этих мальчишек и девчонок воспитывали. В частности, запрещали держать руки под одеялом…
Процесс интимной гигиены продолжался так долго и так интенсивно, что Костя все-таки не выдержал.
Затем женщина пошла глубже, лениво разгоняя волну. Ступала она очень медленно – хотя, возможно, слишком медленно нарастала глубина пионерского пруда.
Сначала исчезли ее голени, затем подколенные ямочки, потом Костя с сожалением проводил ее зад. Погрузившись до пояса, женщина оттолкнулась от дна и поплыла.
Она делала большие, неторопливые, круги по воде. Костя божился, что груди ее еще сильнее вытянулись и плыли перед ней, как спины китов.
Тогда это казалось фантазией. Но теперь – со слов жены, хирурга-маммолога – я знаю, что величина самой молочной железы у всех примерно одинакова, а объем видимого бюста составляет жир, поэтому грудь легче остального тела и в самом деле может плыть поверху.
Костя сидел почти спокойно; он не спешил, поскольку ожидал, что по возвращении русалки увидит еще что-нибудь.
Наплававшись, купальщица повернула к берегу.
Как художник, с мельчайшими подробностями, друг описывал этапы ее появления.
Вот она обернулась лицом; бюст по-прежнему плыл впереди.
Вот нащупала дно и остановилась. Над водой блеснули мокрые плечи, поймав лунный свет А длинные груди, слегка ударяясь друг о друга, продолжали колыхаться на плаву.
Несколько раз окунувшись с головой, воспитательница пошла к берегу, поднимаясь над водой. Плечи стали вырастать, а груди укорачиваться, поскольку тянулись вслед за торсом.
Наконец они поднялись полностью и упали на тело. Соски, должно быть, сжались от холода и слегка потемнели, но Костя их так и не увидел, потому что луна светила сзади.
Он еще раз полюбовался ее чудесным, в меру округлым животом.
А она поднималась и поднималась, вот уже на теле зачернел слипшийся, но не потерявший формы треугольник, различить который не мешала даже луна
Затем обрисовались мощные бедра, до этого момента не казавшиеся выразительными.
Колени быстро поймали слабый свет чего-то небесного, и вот уже пионервожатая – мокрая, голая и прекрасная – стояла на берегу.