Теща
Шрифт:
Я молчал, понимая новое для нашего лексикона слово.
–…Нет, она неплохая женщина была и вообще… Но постоянно напоминала: если я хоть одну ночь пропущу, напишет отцу на завод, что я совершал развратные действия в отношении малолетних.
Костя четко выдал формулировку, угроза запала ему в память.
Я не мог этого понять.
Я не мог осознать, как можно принуждать к сексу, если я думаю об этом процессе и день и ночь.
И если бы я, если бы мне…
– А я ни одну ночь не спал, – уловив мои мысли, продолжал Костя. – Это поначалу кажется,
Я молчал.
Мне было трудно понять проблемы разом повзрослевшего одноклассника.
–…И еще прикинь. Это такие усилия. Я словно каждую ночь перепиливал бревно, во-от такое.
Костя развел длинные худые руки, помолчал и добавил:
– И не пилой, а лобзиком.
Я ничего не ответил.
Образ был страшноватым.
Отвратительно загремел звонок.
Махорка бросил недокуренную папиросу и заиграл вальс «Амурские волны»; нас шумно и бестолково повели по классам.
Доведенный почти до безумия Костиными рассказами, за партой я сразу же схватил Танину коленку.
Успев ощутить, что капрон ее колготок шершав, я тут же получил кулаком в лоб. Но Таня била несильно и даже улыбнулась: судя по всему, она решила, что я просто соскучился по ней за лето.
6
Дальше все пошло совсем не так, как мы рассчитывали.
На первый урок к нам явилась Нинель в привычном зеленом платье и объявила, что решила переформировать нашу параллель, отделить лучших учеников школы в особый класс.
Мой класс «А» остался неизменным, в него добавили всех «хорошистов» и потенциальных отличников из других, а разгильдяев – первым из которых был Дербак – отсеяли в другие.
Моя соседка по парте училась неплохо, лишь чуть хуже меня – шарообразного отличника, ее никуда не перевели, мы остались сидеть на старом месте. Это меня радовало: за лето Танина грудь существенно подросла и я заглядывался на нее не меньше, чем на золотистые коленки.
Мой лучший друг учебой не блистал; сферой его интересов оставались рисование и женщины, он ушел в полностью отстойный «Г» – который позже, после окончания восьмого, упразднили, разогнав всех по ПТУ.
Переформирование началось сразу же и продолжалось весь день.
Четыре класса заполошно шатались по школе, шарахались из кабинета в кабинет, искали и переносили свои вещи, припрятанные с прошлого года по шкафам. Потом неизвестно сколько времени заняло заполнение новых классных журналов, затем началась жестокая борьба за места: ученикам хотелось рассесться с новыми соседями совсем не так, как того желали классные руководители.
Когда все это закончилось, я чувствовал себя выжатым, как лимон, Костя тоже не искрился бодростью,
Но другой как-то сразу пошел не так, ведь мы оказались в разных классах, у нас шли разные уроки на разных этажах.
И, не успев вновь сойтись после не в меру радикального лета, мы почти разошлись.
Наше общение сократилось до минимума.
Костя сильно изменился, стал нелюдимым, мало радовался общению.
В мальчишеской среде, подогреваемые иносказательными классными часами на «особую» тему, бродили страшные слухи о неизлечимых венерических болезнях. В определенный момент я подумал, что Костя подхватил от своей избранницы нечто нехорошее и теперь готовится к медленной, мучительной смерти.
Хотя, конечно, такой вариант полностью исключался. В детские лагеря советских времен даже дворником принимали при наличии свежей справки из кожвендиспансера, и при факте свальных оргий, которые устраивали пионервожатые, заразиться от них было в принципе невозможно.
Постепенно Костя слегка оттаял, но наши прежние отношения были разрушены.
Полагаю, что он не мог жить, как раньше, поскольку претерпел чудовищную ломку личности, из безобидного грешника – какими были все мы – превратился в мужчину, причем раньше времени.
Но, конечно, о таких материях я стал думать гораздо позже.
А тогда просто тосковал о невозвратном.
7
Как назло, в расплату за изумительно теплую весну и хорошее начало лета, с первых дней сентября зарядили дожди.
Мы жили недалеко друг от друга, но когда из школы приходилось идти по лужам, путаясь в полах душных болоньевых дождевиков, когда Костины «велосипеды» делались непроглядными из-за дождевых капель, возможность милых бесед потерялась.
Хотя теперь мне кажется, что все происходило не из-за общего неуюта природы, а из-за Костиного раздерганного состояния.
Лишь один день случайно порадовал и почти напомнил прежнее.
Дождь прекратился вечером, за ночь все просохло и наутро сделалось почти таким, как было летом.
И возвращаясь из школы, мы с Костей свернули посидеть в скверике.
Там было полно девиц, не смирившихся с наступлением осени: в коротких юбках и с сияющими голыми ногами.
Друг поправил очки одним пальцем, привычным жестом, и заговорил очень тихо, но очень бурно.
–…Леш, ты посмотри вон на эту, ногастую…
Я повертел головой.
Все девицы были как на подбор ногастыми. Да и вообще мне, страждущему абстрактно, ногастость не представлялась важным признаком.
– Да не та… Вон, видишь, в сером плащике и как будто без юбки, закинула ногу на ногу.
Теперь я ее заметил. В самом деле, девица надела столь короткую юбку, что ее не виднелось из-под плаща, и сидела, покачивая коричневой туфлей, вызывающе и невинно.
– Ты… – сбиваясь, заговорил Костя. – Ты посмотри, как верхняя нога легла на нижнюю.