Теща
Шрифт:
Но однажды, проходя мимо самой высокой рябины, я некстати увидел, что на земле под ней лежит большая куча собачьих экскрементов.
Собаки – не бродячие, боящиеся собственной тени, а откормленные и наглые домашние – загадили весь наш город, мне давно хочется передушить их владельцев.
В тот день я просто ускорил шаги, стараясь пройти быстрее. Но память поместила увиденное в ячейку типа ROM. Прошло уже пять, если не семь лет, много раз выпадал и таял снег, почва очистилась без следа. Но всякий раз, видя эту рябину, я представляю мерзкого
И в последнее время я стараюсь обходить этот бульвар стороной.
Точно так же произошло с моей школой №9.
Сама по себе она не улучшилась, но стала не хуже других, некогда выдающихся. Одного из сыновей, будущего компьютерщика Петьку, мы с женой отдали в нее, чтобы он не тратил времени на дорогу: почти все школы города стали одинаковой дрянью, не имело смысла тратить время на дорогу.
Более того, школа №9 получила статус не то гимназии, не то лицея и даже накинула на плечи утлую хламиду ЮНЕСКО.
Квартал, где стоит этот «лицей», полностью переменил лицо.
Давно снесен двухэтажный деревянный дом, где в лабиринтах дворовых построек курили друзья будущего уголовника Дербака, когда грудастая Нинель Ильинична устраивала общую учительскую облаву. Сейчас там взгромоздился новый школьный флигель, который своей частью занял и асфальтовый плац перед порталом, у которого собирались узники учебы первого сентября каждого года.
Все это мне приходится видеть чаще, чем бы хотелось. Так получилась, что наиболее короткая и экономичная по расходу топлива дорога из Института математики в университет проходит мимо моей бывшей школы.
И всякий раз, проезжая тут, я невольно нажимаю на тормоз.
Потому что, глядя в боковое окно, под фундаментом нового здания вижу то место, где друг рассказывал о своем то ли взлете, то ли падении.
Ведь я был уничтожен лавиной эмоций, всколыхнувшихся от Костиного рассказа.
Первым чувством, конечно, была черная зависть к однокласснику, помноженная на досаду в адрес родителей. Если бы они не потащили меня в осточертевший с рождения Крым, где я мог всего лишь наблюдать переодевающихся и писающих, а отправили в обычный пионерский лагерь, я мог бы получить все, что получил Костя. Ведь я был ничем не хуже его.
Следом шел страх – точнее, опасение за друга.
Еще точнее – почти взрослое сознание факта, что происшедшее с ним, особенно в варианте с престарелой пионервожатой, является преждевременным. И при всех прочих обстоятельствах Косте следовало повременить с вхождением во взрослый мир хотя бы года на два.
Затем я мучился непониманием того, что взрослая женщина – наверняка чья-то мать – занимается делом, о котором в ее возрасте давно пора забыть. Да и вообще, как получилось, что люди, которых послали в лагерь кого-то
В тот день мною владело именно это.
Потом, с течением времени, отношение стало меняться.
Зависть сменялась сочувствием, страх – облегчением, непонимание улетучилось, вытесненное собственными опытами.
Но тем не менее, день Костиного откровения означил некий перелом в моем мировоззрении. По крайней мере, приготовил меня к осознанию следующих сущностей.
Сейчас, конечно, я вижу все, происходившее с нами в прошлом веке, под другим углом зрения.
Рожденным и опытами жизни и принятием быстротечности бытия.
А прежде всего – знаниями, которых тогда не было.
5
Теперь я понимаю, что во все времена бригады для обслуживания ведомственных пионерлагерей формировались из особого контингента. Ездили туда типы определенного сорта, которым лето в городе не несло особой радости.
Мужчины – в основном тихие, незапойные безобидные алкоголики.
И женщины, готовые вскочить даже на ручку от лопаты.
Все морали одинаково лживы и пытаются возвести в абсолют то, чего = не может существовать.
Но коммунистическая мораль в своем воинствующем ханжестве превзошла христианскую.
Ведь если попы женскую чувственность порицали, то коммунисты ее = отрицали.
Одной из самых вредных гендерных химер коммунизма являлась та, что в сексе якобы мужчина домогается, а женщина терпит.
О том бесконечно врал социалистический «реализм», в котором реальности было столько же, сколько в каких-нибудь маяковских «окнах РОСТА».
Этой ложью советским людям запорошили мозги до такой степени, что они сами начинали в нее верить.
Например, моя мать, женщина в общем неглупая: дура не могла бы достигнуть довольно высокой должности и продержаться на ней до выхода на пенсию – внушала мне такие вещи, над которыми посмеялся бы сегодняшний первоклассник.
Впрочем, о матери я вспоминать не стану. Признавая ее значимость как профессионального работника, я не ставлю ее в грош как воспитательницу сына, чьей обязанностью было минимально подготовить меня к вступлению в мужскую жизнь.
Да и вообще, родители – и она, и отец – в этой области не принесли мне никакой пользы, от них исходил лишь вред. О том я, кажется, вкратце говорил, повторяться не вижу смысла. Скажу лишь то, что своих родителей как родителей – а не как полноправных членов советского общества – я никогда не уважал, уважать их было не за что.
О них я, пожалуй, больше вообще не скажу ни слова.
Родители надоели мне за первые пятнадцать лет жизни, не дав мне для реальной жизни ничего. Дальше в нужном направлении мне помогали другие люди… другой человек, но до рассказа о нем время еще не пришло.