Теща
Шрифт:
– А которая у нее верхняя и которая нижняя? – не понял я.
– Нижняя – которая на земле. А верхнюю она положила сверху.
– А, теперь ясно.
–…Ты посмотри, как растеклась верхняя ляжка по нижнему бедру! Оцени форму!
Я вздохнул.
Голые ноги девицы сияли на расстоянии вытянутой руки, но оставались недоступными.
–…Какую форму, по-твоему, имеет женское бедро в сечении?
Я молчал, опять не понимая вопроса.
– Почти круглую, когда женщина стоит, – сам себе ответил друг. – Но когда садится и бедро принимает горизонтальное положение, оно приобретает форму бруса.
– Форму чего?!
– Бруса. Ну балки такой, прямоугольного сечения. Ты посмотри – сверху оно и сейчас круглое. Там, где лежит на нижнем, набегает. А снизу – в той части, где не видно – почти плоское.
– Ясно, – кратко ответил я.
Я понял одно: Костя вдруг сделался прежним и его понесло.
Я уже не задавал вопросов, он говорил сам; мне оставалось лишь слушать поток его речи.
–…Ты знаешь, какая у женщины кожа? Очень разная, это только кажется, будто везде одинаково гладкая. На самом деле все зависит от места… Вот возьми, например, эту ногу. Погладь ее сверху от колена – чистый шелк. А проведи по обратной стороне – она вовсе не гладкая… Так же ягодицы. Нежная кожа сверху и шероховатая там, чем сидит…
Я слушал, и слушал.
– А грудь… Грудь. Грудь!!! Это вообще самое великое чудо! Она никогда не бывает одинаковой. Кожа такая тонкая, что видно, как жилочки сбегаются к соску….
Облизнув губы, он пояснил:
– Правда, это у матери видел, с ней все было в темноте.
Девица в сером плаще переложила ноги по-другому.
– Сверху грудь кажется атласной… Но ты ее возьми и подними – и увидишь, что снизу она тоже шероховатая и даже чуть более темная. И еще… Грудь потеет, как и все прочее, но никогда не нагревается; она всегда остается прохладной, даже если становится влажной.
Костя перевел дух и опять поправил очки.
–…И вообще, Леша… Женское тело – это такая приятная вещь, что…
Длинноногой сидеть ей надоело, или пришло время идти по делам. Она встала, сверкнула трусиками из-под не сразу одернутой юбки и быстро зашагала прочь.
Я отметил, что мой друг как-то сразу сник.
–…Но…
Я молчал, почему-то боясь следующих Костиных слов.
– Знаешь, Лешка, – сказал он с такой горечью, что мне стало жутко. – Вроде все так здорово – я вот теперь все это знаю не теоретически. Но стало как-то ужасно. Раньше было лучше, если честно.
Мне хотелось задать прямой вопрос, но я не решился.
– Лучше, – повторил Костя. – Лучше получать меньше, но ни от кого не зависеть, понимаешь?
– Понимаю, – кивнул я, хотя ничего не понимал.
– Всему свое время. Вот я раньше жил – имел, что имел и был счастлив, как малосольная пиписька. А сейчас, когда ее… посношал… мне опять кого-то хочется по-настоящему. А где? кого? Такую же искать? что-то не тянет. Наши девчонки… Ну, вот, например, ту же Горкушку я могу хоть завтра отодрать на третьем этаже около кабинета химии. Но не хочу. Зачем мне это нужно? И вообще, на таких, которые дают кому ни попадя, мне смотреть страшно, я в них все болезни вижу известные и еще сто неизвестных.
Костя помолчал, провожая глазами парочку четвероклассниц в бантами в косичках.
– И потом ты ведь знаешь, у меня возраст… В моей старой школе был случай, один пацан справлял день рождения, пришла девица, сама на все согласилась – а потом подала заявление. Ему уже исполнилось сколько надо, а ей еще нет. Он попал под статью и сидит теперь в колонии, причем во взрослой, и его там имеют все подряд, потому что так заведено. Искать девчонку постарше, какую-нибудь студентку? Но нахрена я ей нужен? Не нужен я ей ни на хрен.
Я кивнул еще раз.
– А я не могу уже без этого, не-мо-гу, понимаешь?!
– Понимаю.
– Да ни черта ты не понимаешь, не можешь ты еще понимать.
Костя встал и пошел, даже не поглядев, иду ли я следом.
8
Не сомневаюсь, что кое-кто, узнав перипетии Костиной судьбы, аттестует ту пионервожатую нехорошо.
Скажет, что она его совратила и развратила – как говорят юристы, «растлила».
А я считаю, что преступным являлось общество, в котором естественные отношения между полами вынуждены были реализоваться в уродливой форме.
Мне кажется, что для нормального развития, физического и духовного, интенсивная жизнь должна начинаться самое позднее в четырнадцать лет, причем у обоих полов. Ведь либидо больше всего угнетает и направляет не туда, куда следует, именно в том возрасте, когда начинает проявляться. И в определенной мере правы дикари, которые рассматривают девочку как полноправного члена социума с момента ее первых месячных, а мальчика – с его первого ночного опыта. Другое дело, что чрезмерная социализация цивилизованных обществ делает полноценную сексуальную жизнь в раннем возрасте невозможной из экономических соображений. Поэтому либидо, распирающее изнутри и не имеющее выхода, приводит к плачевным результатам.
Я, например, не могу себе представить, чтобы в бушменском племени возникло дело об изнасиловании, или ирокез повесился от несчастной любви, которая на самом деле есть всего лишь неудовлетворенное либидо. Точнее, его деструктивная компонента, которую чересчур умный Фрейд рекомендовал сублимировать через богомольство.
Насаждаемая нашими ханжами асексуальность подросткового возраста, жизнь под черной химерой целомудрия и – что особенно важно – атрибут добрачной девственности, которым до сих пор машут, как жупелом, убивают саму жизнь.
Будучи ученым, я, как уже говорил, являюсь еще и педагогом, преподавать стал с незапамятных времен – едва начав работать в академическом институте, который тогда еще назывался «Отделом физики и математики», где работали математики-теоретики и физики-алкоголики, объединенные гидролизным спиртом.
Физиков в целом, кстати, я считаю никчемными самодовольными придурками. Они строят из себя интеллектуальных властителей мира, хотя на самом деле не могут объяснить, даже что такое электрический ток.