Теща
Шрифт:
Таких людей я знал по взрослой жизни; они жили лихорадочно и ярко, но почти никогда не достигали ничего серьезного, поскольку нельзя нормально существовать на разрывной кривой.
Я жил почти по синусоиде – по крайней мере, так удавалось в целом. Мое либидо – точнее, зависимость от его реализации – шло вверх, переходило точку максимума и опускалось вниз, доходило до какого-то минимума, потом так же плавно начинало подниматься. Кривая была непрерывной, я не страдал так сильно, как Костя – хотя, возможно, и не испытывал пиковых страстей.
Впрочем, как всегда в любой реальной человеческой жизни, я выдавал желаемое за действительное – ну, по крайней мере, старался, и это порой получалось.
Так или иначе, но восьмой класс школы означил некий спуск по синусоиде, хотя тогда я о том не задумывался. Но сейчас, анализируя прошлое, я осознаю, что это было так.
Я находился в состоянии чувственного спада.
Статуэтка фигуристки пылилась на полке в компании таких же фарфоровых енота, Снегурочки и белого медведя. Пловчихи и гимнастки были сданы в макулатуру среди отчетов о пленумах ЦК КПСС; о девушках из аэробики я не вспоминал. Старый лифчик, которого когда-то лишилась владелица с потерей застежки, должно быть, сгнил под протекающей крышей на забытом чердаке.
Исчезла Валеркина мать, больше не манила к себе яблочной грудью.
А Таня Авдеенко, которая исправно посылала мне рисованную улыбку, не стесняясь своего голого вида…
Впрочем, с Тани и начался мой спад, о ней стоит сказать отдельно.
Первого сентября я, конечно, ошибся, ее грудь за лето не подросла ни на сантиметр. Она, как показала практика следующего века, вообще не росла дальше, исчерпав лимит в седьмом классе. Но Танины колготки остались золотистыми, и ноги манили не меньше, да и пахло от нее порой сильнее.
Набросившись на нее в первый день и получив незлобный отпор, дальнейших попыток я не предпринимал.
Я в целом как-то поутих.
То ли существенно исчерпал свои силы во время слишком интенсивных упражнений летом – в Крыму и дома, в процессе фотопечати над едва зафиксированными снимками. То ли меня удручало отдаление Кости, на духовную близость с которым я рассчитывал. То ли начало учебы в ВЗМШ потребовало и времени и сил больше, чем я ожидал.
Но, скорее всего, синусоида моего либидо пошла вниз сама по себе и я ей подчинялся.
Так или иначе, мое вожделение к Тане не пропало, а сделалось каким-то спокойным.
Я стал относиться к ней еще лучше, чем в прошлом году.
На день рождения, который у нее был в сентябре, уже не помню какого числа, я расщедрился до такой степени, что подарил ей серию марок государства Шарджа с изображениями цветов. Таня к подарку отнеслась равнодушно; ей наверняка пришлись бы по душе обычные цветы, выброшенные дней через пять.
Но влечение к Тане не угасало еще некоторое время. Точку поставил школьный «вечер» – подобие дискотеки нынешних времен – приуроченный к всенародному празднику и знаменующий конец первой четверти.
Все медленные танцы я собирался провести с соседкой по парте, но после второго быстрого не увидел ее в лихорадочном полумраке спортзала, который использовался для мероприятий после того, как из актового сделали «амфитеатровый» кабинет физики. Решив во что бы то ни стало найти одноклассницу, я обежал всю школу. Точнее, не спеша, проходя туда и сюда, проверил три темных гулких этажа и нашел ее на четвертом. Даже не на самом этаже, а на лестничной площадке около тупика, выходящего на завод, который стоял в соседнем квартале.
Здесь на стене торчала вертикальная металлическая лестница на чердак, где многие годы вся школа курила даже во время уроков. Когда сама Нинель Ильинична стащила оттуда за волосы Дербака с гаванской сигарой, завхоз Рамазан Меркаширович навесил на люк амбарный замок. Но площадка все равно осталась одним из излюбленных мест уединения.
В октябрьском мраке сияли Танины ноги. Она стояла и серебристо смеялась, в то время как Дербак молча шарил у нее под платьем, расстегнутым на груди.
Я не удивился и – что удивительно – почти не расстроился.
Я знал свое место в иерархии девчоночьих интересов, оно было вторым или третьим с конца. В те годы ни ум, ни перспективы сверстницами не ценились, им требовалось сиюминутное, что можно потрогать прямо сейчас. И, кроме того, Костя во многом был прав: большинству женщин – по крайней мере, в убогой школе №9 – требовалось напористое обращение. А вовсе не дорогие, имевшиеся в единственном экземпляре на Главпочтамте, марки арабского эмирата.
Я лишь глупо подумал об ошибке: в своих грезах я когда-то расстегивал платье на Таниной спине, откуда можно нашарить лишь застежку лифчика. Но тут же сообразил, что все правильно: тяжелая коричневая школьная форма имела застежку сзади. А сейчас на моей пассии – которая – стала не моей – было надето платье человеческое, с застежкой на нормальном месте, открывающей все нужное. Мне стало смешно и даже легко.
Кажется, я повзрослел еще на одну ступеньку.
Круто развернувшись, я сбежал на первый этаж, весь вечер танцевал то с Сафроновой, то с Гнедич, то еще с кем-то, ощущал чью-то грудь на моей груди, чьи-то ягодицы под ладонями и чьи-то ляжки в дециметровой доступности. Я получил определенную дозу удовольствия, которого впервые в вечерне-танцевальной практике не особо скрывал.
Вернувшись домой довольно поздно, я все-таки решил отыграться.
Родители плотно сидели у «Щита и меча», я бесшумно открыл свой тайник под обивкой мягкого стула, и достал безотказную Авдеенко.
Уединившись с нею в туалете, я попытался получить привычное, глядя на Танины круглые темные глаза и такие же круглые черные соски, на ее ровные белые ноги, соединяющиеся под еще более черным треугольником. Работал над собой, пытаясь представить то ее место, которое вряд ли чем отличалось от имевшегося у Костиной пионервожатой.
Не могу сказать, что у меня ничего не вышло – все вышло, как обычно, разве что заняло чуть дольше времени, поскольку мой организм находился в не самом лучшем состоянии после тесного контакта с частями тел одноклассниц в душном сумраке танцев.