Тесные комнаты
Шрифт:
– Не нужен никакой шериф, - сказал ей Сидней.
– Надо было мне отправиться к нему раньше, и тогда, может, ничего бы этого и не произошло... Я пойду к нему прямо сейчас...
Однако вместо этого он покачнулся и был вынужден сесть на стул.
Несмотря на свое злоключение, Гарет, надо сказать, выглядел лучше и говорил более складно и свободно, чем в месяцы своей болезни. Его помогли принять ванну, дали бренди с молоком, и уложили в постель, однако он попросил послать вниз за Сиднеем, с которым хотел поговорить.
Ирен, в небрежно наложенном макияже, и с волосами,
– Родной матери уж мог бы и рассказать!
– кричала она на Гарета.
Гарет же смотрел на нее с каменным лицом.
– Родной матери, - передразнил он.
– Родная мать вообще не дождется ни слова, - добавил Гарет с издевкой.
Потом пришел Сидней и обменявшись с ним взглядом Ирен удалилась.
После чего молодые люди принялись обстоятельно обсуждать случившиеся, подобно паре адвокатов, разбирающих плохо написанное завещание.
– Ты мне уже пятьдесят раз повторил, что он привьючил тебя к лошади, Гарей... Но до этого-то что произошло?
Гарет спокойно посмотрел на Сиднея: он утратил и уже безвозвратно свой прежний, неистовый взгляд, что часто вспыхивал у него в последние недели и даже годы. Теперь ему до конца своих дней предстояло оставаться серьезным и собранным.
Тем не менее, не изменяя своей новой спокойной манере, он повысил голос, да так, чтобы его услышал весь дом: "Он отделал меня в зад, чтобы ты знал, понятно...?
– и Гарет со злостью, но при этом как-то торжественно похлопал себя по ягодицам.
– Мне так, не много ни мало, в жопу как будто бутыль скипидара влили. Вам со старушкой Ирен захотелось подробностей, да?.. Ну что, теперь довольны или, может, мне еще залезть на башенку на крыше, выставить на обозрение свой голый зад и провозгласить на всю округу что да как он сделал, и на чьей могиле... А еще, как приговаривал: "каково тебе, а, когда тебя дрючат под хвост?!..."
Сидней воспринял на его рассказ так, словно его самого изнасиловали, растерзали, отхлыстали кнутом и отправили домой голым и опозоренным. Даже Гарет вскоре оставил сарказм и прикусил язык, видя хмурый, страдальческий вид друга.
Тот сидел рядом как старый, изнуренный работой адвокат, который силится сложить все факты и подробности дела в единую картину, и прежде, чем идти в залу суда, наизусть выучивает обстоятельства и конкретные слова и фразы, относящиеся к преступлению.
Затем, очнувшись от глубокой задумчивости, Сид спокойным, изучающим взглядом посмотрел на Гарета, недоверчиво и изумленно отметив про себя, что юноше действительно стало "лучше", если под этим словом понимать то, что теперь он даже в приступе раздражения не терял собранности и ясности взгляда, и сделался мужественным, бесцеремонным, жестким, насмешливым и горделивым, в общем таким, каким, наверное, и следует быть молодому человеку из вольной глубинки. А может быть, он стал подобен тигру, который впервые почувствовал каково это - выпускать когти.
Но в глубине души Сидней все равно знал, что Гарет раздавлен этим новым потрясением, и на этот раз ему уже не оправиться.
– По сути, - пробормотал Сидней про себя,- что этому парнишке думать и за что цепляться в жизни, если по вине Браена МакФи, которого подослал Рой, он попал в аварию с поездом, а теперь на могиле Браена его еще и изнасиловали и отправили домой, привьюченным
– Есть только один выход, Гарет, - громко сказал Сидней вслух, - только один - чтобы я пошел к нему.... но убить его будет мало, и этим уже ничего не исправишь. Я в таком бешенстве, что даже ничего не чувствую. Ровным счетом ничего, - Сидней приложил указательный палец к венам на запястье, - ни одной частицей тела... Мне кажется, что я превратился в холодный воздух. Но погоди (добавил Сидней, заметив, что его друг проявляет признаки нетерпения) выслушай меня, разумеется, я к нему пойду... Мне, пожалуй, вообще стоило бы отправиться к нему голым и предстать перед ним в таком виде... Но надо придумать, что ему сказать. Нельзя же просто так явиться в дом человека, у которого на руках столько крови и сказать ему: "встречай своего последнего гостя, Рой, больше у тебя на этом свете их не будет". Да и какое наказание подошло бы для такого как он? Что выбрать и как это исполнить ...? Все это надо обдумать, тщательно отрепетировать, как учат роль в пьесе...
Сдвинув вниз стеганное одеяло, которое налезло Гарету на подбородок и закрыло рот, Сидней припал к его губам, а потом взмолился:
"Скажи мне, как мне его наказать, Гарет, и я это сделаю... Я не могу придумать сам ... "
Гарет прикрыл глаза, а потом резко открыл их.
– Слышишь, что я говорю, Гарей?
– Разумеется слышу... Заткнись и не мешай мне думать...
– Не знаю, есть ли для него наказание по заслугам...
– О да, еще как есть.
– Тогда скажи какое.
– Я шепну тебе на ухо, Сидней... Наклонись...
Сидней с дрожью склонился ухом к устам Гарета, но те несколько слов, что прошептал ему юноша, он выслушал оцепенев. Сидней очень побледнел.
– И ты приказываешь мне это сделать?
– спросил он, помолчав.
– Если ты мужчина, то да.... Если любишь меня, то да ...
Сидней встал.
– Что ж, хорошо, если это твой приказ и ты этого хочешь, то я подчиняюсь.
– И не возвращайся, пока не сделаешь этого, понял...? Видеть тебя не хочу, пока не справишься...
Сонно подняв руку, Сидней салютовал Гарету. Он сделал это без всякой иронии. И сам озадаченный своим непроизвольным жестом, бросился прочь из комнаты.
Сидней еще долго стоял за порогом двери, однако мысли его были не столько о полученном приказе, сколько о человеке, которого ему было велено убить. Потом он спустился вниз, прошел в редко посещаемую гостиную и опустился в огромное массивное кресло, все украшенное золотым филигранным кружевом, и с подлокотниками таких размеров, что на них могли бы уместиться руки великана.
Рой Стертевант - почти вслух произнес Сидней его имя - точильщик ножниц, сын поколений салотопов, заполнил собой всю его жизнь. Браен МакФи, заключение, Гарет, страх без названия, который в нем поселился - все это было частью его неотступных мыслей об этом человеке, всегда только о нем одном: эти мысли сопровождались и другими - о ножницах, ножах, вываривании туш, могиле, и некоем подземном, вечно погруженном во мрак мире, что виделся ему без конца и выходил из головы подобно этим мыслям, неизменным как бессмертие.