The Phoenix
Шрифт:
– Бьянка…
– Здравствуй, Беатрис.
– Но это невозможно, я думала, тени – это погибшие…– я во время затыкаюсь. – Прости.
– Первое время это кажется невозможным, но это только первое время, – отвечает она, улыбаясь. – Ты должна поговорить со своей матерью, и, чем скорее, тем лучше.
На этот раз вместо тьмы нас встречает слабое свечение полумрачной комнаты. Мы оказываемся в длинном коридоре, разделенном множеством разных дверей. Тусклый свет – ни что иное, как слабое свечение дешевых, мотельных ламп. Каждая дверь отличается от предыдущей: по качеству,
– Я могу ошибиться?
– Если только не знаешь, кого именно ты ждешь за этой дверью, – вскользь отвечает Бьянка.
Я делаю неуверенный шаг вперед, подгоняемая мыслью, что где-то за гранью этой до ужаса странной реальности меня ждет Нико. И я уверенно иду вперед к темно-бардовой, истрескавшейся и перекрашенной множество раз, двери с круглой ручкой и заржавевшим номерком «двадцать три».
Когда моя рука опускается на ручку двери, я слышу голос Бьянки:
– Ты должна успеть, Беатрис, пути назад больше нет.
– Сколько у меня времени?
– Ты поймешь, когда оно будет на исходе.
И я дергаю дверь на себя. В первое мгновение ощущение дежавю становится таким глубоким, таким знакомым и уже испытанным, что я дезориентируюсь на несколько секунд. Но после, когда обои с прорезью рыжей ржавчины и люстра с каемкой бахромы не кажутся мне такими уж знакомыми, я замечаю Её. Такая же сутулая спина, убитый взгляд и тонкая сигарета в зубах. Она не видит меня или просто не хочет видеть. У того же подоконника, за окном гудит пузатый завод, в волосах с проседью кутается солнце, а лицо искажено гримасой горечи. Словно ослепленная Пэгги – та самая Пэгги – поднимает на меня свой взгляд полный разочарования и боли.
– Привет, Беатрис, – вот так просто, спустя почти восемнадцать лет, здоровается моя мать.
– Времени мало, – беру себя в руки я. – Я должна знать, где Чарли.
Но вместо ответа она просто улыбается и хлопает по кафельному подоконнику рядом с собой, приглашая сесть. Сомнения одолевают меня всего несколько секунд. Я держу в голове мысль, что времени у меня не так много. Несколько шагов, и я вдыхаю запах жимолости, смешивающийся с вонью улицы и сыростью помещения. Квартира на ладан дышит. Но я точно знаю, что за стеной моя комната. Наша общая. Вокруг стены – игрушки в ряд, а на стенах ее картины маслом.
– Ты скучала по этому месту, верно?
– Я… я не помню, что была здесь, – отвечаю честно.
– Но есть ощущение, будто ты знаешь его, правда? – ее глаза на мгновение загораются искоркой надежды, когда я поспешно киваю головой. – Конечно, иначе и быть не может. Ты забыла все, абсолютно все в тот день, когда я ушла из дома.
Она касается моих спутанных волос, и я невольно отстраняюсь. Лицо Пэгги тут же меняется – обида, боль. Ее родная дочь не желает общения с ней, и пришла сюда лишь за тем, чтобы найти ответы на свои вопросы.
– Это было летом, хвала богам, – убирая руку, говорит она и затягивается. – Мы приехали на вокзал с самым необходимым: теплые вещи, документы, что-то из еды. Мне сказали ждать на перроне. Сказали, все произойдет быстро, и я не успею ничего сообразить. Так оно и оказалось. Ты не кричала, Беатрис. Эта штука забрала все твои воспоминания. Переписала твою историю, уничтожила сознание и память о твоем настоящем отце.
– У меня не было отца, – говорю я уверенно, – а ты бросила меня совсем маленькой. Меня нашли с биркой из роддома.
Она раскачивается из стороны в сторону, словно маятник, то вдыхая, то выдыхая дым.
– Конечно, иначе и быть не может. Ты не помнишь этого, потому что медальон отобрал все это…
– Не смешно ли? – грубо отрезаю я. – Обвинять в собственной безответственности какой-то медальон?
Глаза ее наполняются слезами, но я почему-то не чувствую стыда. Мне столько довелось пережить у Марджеров, чтобы теперь она, вот так просто, дождалась моего прощения.
– Знаешь, – вдруг начинает моя мать, – всю свою оставшуюся жизнь я мечтала о встрече с тобой. Сказать тебе, что я люблю тебя и буду любить всегда, даже не смотря на то, что оказалась теперь здесь… Ты – мое все, Беатрис. Ты – то, что осталось от Гелиоса. Все самое лучшее, светлое, теплое. И ты не повинна в его ошибках.
– Он изменил Олимпу.
– Ради нас. Он надеялся, что Кронос сдержит обещание, и полукровки смогут жить свободно.
– А на самом деле, он хотел их уничтожить, – говорю я, глядя в покрасневшие глаза Пэгги. – Ты ведь не дура, почему тогда повелась на это?
Она улыбается мне, и на душе становится вдруг до боли уютно.
– Влюбилась, – просто отвечает мать.
– В этом все твое объяснение?
– Я умерла ради того, чтобы они перестали искать тебя, Беатрис. Посчитали погибшей, оголодавшей, забитой до смерти. Потому что так невовремя влюбилась в единственного бога, которого любить было нельзя.
Мне сказать просто нечего. Я слушаю эту историю и понимаю, что особенно выбора у нее и не было. Или на плаху безответной любви, или смерть, косвенно принесенной родным человеком. Мне не жаль Пэгги, свою мать, ненавистную женщину – я даже не знаю, как называть ее, ведь это лишь дух, воспоминание, навеянное из далекого прошлого.
– Ты родилась здесь, в Атланте. В пять начала рисовать. В семь пошла в школу. В одиннадцать занялась пением. Ты была обычным, добрым и светлым ребенком, Беатрис, – она произносит мое во второй, не менее болезненный раз. – В двенадцать тебя забрали у меня, и твоя жизнь потекла заново. Твои воспоминания из детства – ложь. Тебя не бросали в роддоме, ты не росла в приюте…
– Но мать все-таки оставила меня на перроне, – заканчиваю за нее я. – Закончим это. Мне нужно знать, как найти Чарли.
Она выкидывает окурок в окно и наблюдает за его полетом с болезненным выражением лица. Словно это она летит вниз, боясь разбиться.
– Это случается крайне редко. Раз в тысячу, если не в десятки тысяч лет. Феникс принимает любое живое обличие в ожидании собственной смерти, но лишь однажды он может принести смерть всему человечеству, – голос ее суров и необычайно холоден. – Птица была птицей не всегда, ровно, как и смерть – не всегда была смертью.