The Phoenix
Шрифт:
– Предлагаешь мне позвать ее?
– Никого другого она не станет слушать, – говорит сын Зевса. – Пожалуйста, Перси.
На самом деле, я последний, кого она вообще захочет видеть.
– Не хотелось мне умирать молодым, – бурчу я, вставая из-за «круглого» стола.
Взгляды друзей прикованы ко мне, и, когда я отхожу на достаточное расстояние, слышу голос Вальдеса:
– Пресвятая Мария, я буду молиться за тебя, Джексон.
Улыбка сама проскользнула на лицо. Я не помню, когда в последний раз наша группа действовала так слаженно, так быстро, так обобщенно. Последнее
Я спускаюсь на нижнюю палубу. Отсчитываю три двери и замираю у четвертой, в надежде, что пот прошибет меня не сразу. Должно быть, отказаться от собственных чувств куда сложнее, чем вступить в схватку с монстром. В битве у меня хотя бы было преимущество, здесь же меня ждет поражение без права на реванш.
Рука нервно барабанит по деревянному покрытию двери. Чувствую себя словно пятиклассник, которому выпала честь поздравить самую красивую девочку класса. Вот только я не пятиклассник, а Аннабет из гадкой девчонки превратилась в самое красивое создание на всем белом свете.
Она открывает чуть погодя, когда нервозность становится чем-то слишком заметным.
– Заходи, – уничтожая всю мою подготовленную речь под корню, начинает Аннабет.
Серые глаза даже не взглянули на меня. Последнее, что я увидел – золотые волосы, скрывшиеся в полутьме каюте. Где-то между ребрами кольнуло обидное «она отказалась от тебя», а вслед за этим пришли жуткие мысли: ей плевать, она лишь друг, ты должен забыть ее.
Забыть?
Как, черт подери, можно забыть все то, что пережили?
Я прикрываю за собой дверь и поспешно радуюсь тому, что комната освещена теплым, предрассветным и мягким светом, льющимся из крохотного окна.
– Мы ждем тебя на палубе, – говорю я абсолютно спокойно.
Она вздрагивает. Аннабет сидит за столом в купе бумаг, карт и книг. Кажется, она единственная, кто мог разобраться во всем этом хаосе, и все же плечи ее предательски вздрагивают, а голова понуро опустилась на грудь.
– Аннабет? – повторяю я чуть громче.
– Ты не задумывался, почему все так сложилось? – мгновенно реагирует Воображала. – Почему мы? Почему всегда мы?
Вопрос ставит меня в тупик, и я нервно одергиваю край оранжевой, истрепанной футболки.
– Может, так предначертано? – предполагаю я.
– За что?
Еще один вопрос, который звучит слишком обиженно, слишком нервозно.
– Ну, судьба дается не в наказание, – философски ляпаю я.
Она издает тихий, истеричный смешок.
– А что, если мы просто должны умереть? Что, если в конце пути, так или иначе, мы все должны погибнуть? Я думала об этом так часто, что вывела некую систематику – чем больше мы пытаемся избежать поражения, тем ближе становится наш конец.
– Что ты такое говоришь, Аннабет? – ее имя слетает с губ непроизвольно, и я тут же прикусываю язык.
Она оборачивается ко мне, и сердце мое непроизвольно сжимается. Воображала стала совсем худой. Совсем уставшей, выжатой, еле живой. Она
А затем, я замечаю алую бисеринку, скользнувшую к искусанным губам. Несколько секунд замешательства и я шагаю вперед.
– Аннабет, – я тут же оказываюсь рядом, – у тебя кровь.
Я приподнимаю ее лицо к свету горящей настольной лампы. Всего лишь давление. Ничего серьезного, ведь моя Воображала справлялась и не с таким, верно? Она стряхивает мои руки, стараясь высвободиться.
– Успокойся, – резко бросает Аннабет. – Это всего лишь кровь. Пройдет.
– Запрокинь голову, – упрямо говорю я.
– Пусти.
Такое сжатое, такое грубое, наполненное злобой «пусти». Но из чистого упрямства, я не разжимаю рук. Грозовые глаза мечут молнии, а ее цепкие пальцы впиваются в кожу моих ладоней. Ее ненависть отражается в царапинах на руках, но мне плевать.
– И что дальше, Аннабет? – насмешливо спрашиваю я. – Сбежишь, как обычно? Или скажешь: «все уже давно изменилось»?
– Пусти меня, – сквозь зубы повторяет она.
– И что? Что дальше, Чейз?
Она замирает. Наверное, это в первый раз, когда ее фамилия вылетает из моих уст с таким отвращением. Но я уже не могу остановиться.
– Бежишь от себя, чтобы быть сильнее, чем ты есть на самом деле? Скрываешься? Мы были в Тартаре. И мы выжили. Что тебе еще надо, чтобы доказать: ты – часть меня. Точно так же, как и я – часть тебя. И если этого не могут разрушить боги, ты решила сделать это самостоятельно. Поздравляю, Чейз. Ты как обычно – на высоте!
Я разжимаю пальцы и вглядываюсь в черты лица Воображалы. Сколько ненависти и боли таилось в грозовых, знакомых глазах. Сколько отчаянья и грусти в гримасе разочарования. Но мне плевать. Аннабет перешла черту. Теперь черту перешел и я. Надеюсь, она ударит меня. Накричит и пошлет восвояси. Сделает хоть что-нибудь, что докажет: она небезразлична. Хоть ненависть. Хоть злость.
Но ничего не происходит. Вместо этого она просто смотрит на меня. Сколько проходит драгоценных минут в таком положении – глаза в глаза – сказать сложно. Только никаких проявлений чувств нет. Есть только безразличие и злоба, которую нельзя приписать к эмоциям прошлых чувств.
– Di immortales, Чейз!
Если бы у меня были мозги, я бы не стал делать этого. Если бы у меня было чувство самосохранения, я бы перед тем, как делать это, тысячу раз подумать. Но я уже прижал ее к столу, уже впился в родные, сопротивляющиеся губы, а остальное – не так важно. Кровь скользнула к губам, и вкус поцелуя стал напоминать раскаленный, жидкий металл, сочащийся по губам к горлу. Руки Аннабет причиняли боль, оставляли кровоподтеки и ссадины, а зубы тщетно смыкались на моих губах. Это не останавливало меня. Перехватив ее руки, что пытались искалечить меня, я сковываю их в замок, и наваливаюсь на нее всем телом. Она не может двигаться. Все еще извивается подо мной и злится.