Тиамат
Шрифт:
– Логично? – удивился скелет.
– Где дым, там и огонь – вот причинная связь. Она была в прошлом, есть в настоящем, сохранится и в будущем. Плоти нет, но ум-то остался. Он тот же, несмотря на то что ее уже нет.
– Ах, причинная связь? Тогда с тем же успехом можешь объявить мной любой объект универсума. В безднах прошлого всё было связано между собой бесчисленное множество раз. Мы приходились друг другу детьми и родителями. Даже самый злобный враг когда-то был для тебя любящим отцом или мамой. Вспомни об этом, если встретишь его…
– Отца или врага? – растерялся я.
– Кого угодно, тупица! Будь последователен в своих рассуждениях. Трещина в фундаменте грозит обрушить весь дом, – скелет отчетливо щелкнул челюстью, как бы ставя здесь точку.
Кровососка к этому времени вылезла из его глазницы и с интересом наблюдала за диспутом. Сев на задние лапки, грызла хлебные крошки, не сводя с меня алчущих глаз.
– Нет в моих доводах трещины! – упрямо мотнул головой я. Абстрактные концепции не помогут там, где спасет острая сталь. Практичность превыше любых идеалов.
– Есть, разумеется. Что, если предположить, что я заселил эти кости после смерти страдальца? – продолжил атаку скелет. – Так, к примеру, рак-отшельник находит для себя подходящую раковину. Но он не становится при этом моллюском. Раз понимаешь, что ничего неизменного нет, то признай, что любой объект распадется на части. А если они наследуют его сущностный признак, то каждая будет тем же объектом.
– Согласен, мы существуем лишь номинально, – вынужденно кивнул я. – Но двойственное видение всё же практично, поскольку позволяет делать прогноз.
– И куда завела эта «практичность»? – кости демонстративно зазвенели цепями. – Хороших иллюзий не бывает. Даже из золота.
Я невольно зевнул и устало потер лоб. Нечто подобное не раз слышал от Нимы. Эти речи меня усыпляют. Ничего нового, там всегда «смотри в себя», «слушай сердце» и прочая муть.
– Ты смотришь, но не видишь! – назидательно покачал фалангой пальца скелет.
Поразительно, но кости двигались, будто скрепленные незримой субстанцией. Мышцы и жилы заменило что-то иное. А какая магия заменила мозги? Интересно, чем думает нежить? И чем думал сам, когда сорвался на Лавре?
– Если такой умный, то почему не богатый? Что наш дохлый мудрец тут забыл? – с иронией спросил я, многозначительно обведя камеру взглядом. – Просветлению помешали эти жалкие стены? Заперли-таки неуловимую пустоту?
– Изначально свободное пространство лишь ложно ограничивается формой горшка. Пока его не разбили, иллюзия присутствует в окне восприятия, – оскорбился скелет.
– Так разбей, зачем мучиться! – ядовито подсказал я.
– Зачем? – искренне удивился он. – Безграничное уже совершенно и не нуждается в исправлении. Смотри на мир как на сон, как на проекцию самосияющей природы ума. Когда увидишь всё как его отражение, наваждение растает как дым.
– Так ты ум или то, что за ним? – постарался подловить я.
– Я есть то, на что нельзя указать пальцем. Двойственность воспринимающего и воспринимаемого иллюзия, неподвластная нашему пониманию. Высший триумф разума – осознание своих границ.
– И что же за ними?
– Самосияющая природа ума. Она слишком близко для того чтобы ее рассмотреть. Обыватель попросту ничего не увидит. Для него это всего лишь концепция, а без прямого переживания только слова. Но когда практик, наконец, постигает, приятное и неприятное обретает одинаковый вкус… – мечтательно произнес монстр.
Я остановил его жестом, действительно почувствовав вкус. Но скорее лимона, а не «самосияющей природы ума». Нима травила такими пассажами до просветленного осознания тупости. Пытка разума болезненней телесных мук. Мой заскучавший оппонент долго ждал жертву и вряд ли заткнется.
Попросить другую камеру? И что мне ответят? Вы с жалобой на скелета-философа? На говорящую мышь?
Представив красноречивый взгляд надзирателя, я решил всё оставить как есть – в «неисправленном совершенстве», как мне и советовали. Впрочем, Нима сказала бы, что это не оправдает ни действия, ни бездействия, ибо «пустота не пуста». Это не дырка, а отсутствие самобытия объектов процесса.
Под самобытием она понимала независимость, необусловленность чем-либо еще. Инертный к миру объект не мог бы с ним взаимодействовать, восприниматься, вступать в реакции. А если он видимый, то уже не инертен.
Концепция выглядела глубоко, но пытка водой и раскаленные иглы наполнят возвышенную пустоту низким и крайне болезненным содержимым. Истина то, что реально прямо сейчас, а что будет потом, можно уже не увидеть. Меня спасет только чудо, но в бесспорном факте существования монстров ничего чудесного нет. Надо искать что-то другое.
Звук шагов в коридоре мгновенно избавил от мук рефлексии. Кости испуганно упали на пол, вернув естественное для них положение. Громко лязгнул замок, петли проржавевшей двери предупреждающе скрипнули.
Первым в камеру ввалился палач в заляпанном кровью фартуке. Акульи глазки заплыли жиром, бровь и щеку рассекал глубокий уродливый шрам, а в спутанной бороде красовались остатки обеда.
От толстяка невыносимо воняло. Должно быть, не мылся целую вечность, но стоявшего за ним Лавра такой аромат не смущал. Бинтов не пожалели, и повязка на голове напоминала чалму. Лицо под ней уродовала расслабленная улыбка идиота. Видимо, поэтому несчастного сопровождал врач.
Его обязанности возложили на Файнца – остроносого старикашку с холодными и липкими ладонями. Потели они, вероятно, от страха. Говорят, предыдущего лекаря повесили за непростительную ошибку в рецепте. Снотворное, которое тот прописал, обладало слабительным действием. Барон этого, видимо, не простил.
Хорошо, что Лавр пришел сам, но настораживал взгляд – расфокусированный и неприятно пустой. По подбородку текла слюна, хотя щеки горели здоровым румянцем. Примерно так же выглядел наш Вольдемар. Местный дурачок собирал подаяние перед воротами храма.