Тибетское Евангелие
Шрифт:
Понял: не хотела, чтобы мальчик мой уходил.
Резко остановился близ выхода Исса. Медленно, будто во сне, повернулся к царице.
— Ухожу и их увожу. Иначе они утонут. Растают в роскоши твоей… бирюзой, рубинами подавятся… Погибнут, ибо наслажденье есть смерть, если выпить чашу до дна. Они не умеют смаковать вино: хотят опьянеть раз и навсегда. Кто выпил твоего вина, раджини, тот не жилец! Тот станет…
Протянула к нему руки. Я видел, как льются по круглым плечам торфяные, змеиные косы.
— Зверем твоим…
Исса вышел из храма под звездное небо. Огромные, крупные
Исса не успел и десяти шагов от храма отойти, как сзади него раздался рык.
Купцы испугались, сбились плотней друг к другу.
— Зверь, Исса, там, во тьме, зверь! Уйдем!
— Мы уйдем навсегда, — скупо изронил Исса.
Подошли к дворцу раджи. Раджа спал, и вся челядь спала. Ни огня не светилось в окнах. Исса первым отвязал от кола своего верблюда. Купцы, кряхтя, на верблюдов садились. Поднимались верблюды с земли, медленно, покорно. Снова в путь. Доколе?
Уселись. Звякнул колоколец на шее верблюда Иссы. Нежно погладил его мальчик мой между ушей. Научила его любви к зверям пылкая раджини. Или это он научил ее?
Побрели. В ночной тишине только звездные дожди прочерчивали небо слепящими стрелами. Джунгли дышали прохладой. Земля звенела под копытами вьючной скотины.
Я глядел сверху на горбы верблюдов, на рыжую свалявшуюся шерсть у них за ушами, на грязные космы на задних ногах: старые, милые, усталые, сколько еще, звери, пройдете?
— Не пойдем через джунгли, — спокойно молвил Исса, — пойдем через степь.
И потянулись через равнину.
Небо опрокинулось над ними черным ковшом, полным доверху крупных серебряных ягод. Гуляли древние, жаркие ветры. Мальчик мой песню напевал без слов. Розовый Тюрбан дремал, сидя меж мохнатыми горбами верблюда, качаясь, как на молитве. Все есть молитва, Господи, и этот ночной путь под яркими звездами — тоже.
Исса натянул поводья. Остановил скотину.
— Пить хочу, — сказал, обернувшись к купцам, — вон ручей!
Спешился. Пошел к ручью. Тонкая лента воды розовым серебром блестела в густых, черных зарослях. Исса раздвинул камыши. Раздался шорох. Купцы видели, как исчезла в высокой траве голова Иссы. Черная Борода закричал:
— Э-эй! Э-эй! Мальчик!
И тебе он тоже сыном стал, горько и счастливо подумал я.
Я сверху видел все. Огромная, ярко-желтая тигрица прыгнула на Иссу.
Полосатая шерсть светилась во мраке. Она взбросила лапы на плечи мальчику.
Исса развернулся, обнял шею тигрицы. Она жарко дышала ему в лицо.
Волосы Иссы, длинные, отросшие за время пути, взметнулись и легли на глаза тигрицы, заслонив ей мир. Зарычала страшно, напружинила мышцы, повалила Иссу наземь.
Обняли друг друга крепко. По земле стали кататься. Я следил за борьбой и молился.
Исса внезапно разжал руки. Тигрица на четырех лапах стояла над ним, с ее языка на грудь отрока капала слюна. Глаза светились бешенством и болью.
— Это ты, я узнал тебя, — тихо сказал Исса. — Пытаешься остановить меня? Отомстить мне? Отнять свободу? Можешь загрызть меня. Я не вернусь все равно.
И я видел, легла рыжая, золотая тигрица всей тяжестью крупного полосатого тела на тело Иссы, вытянутое на земле. Прижалась к нему.
Положила голову между плечом и головою Иссы.
И видел я: из глаз зверя крупные слезы текли.
Плакала тигрица о несбывшемся; плакала о том, что она одна, и он один.
Сказал тихо Исса, царь мой:
— Не плачь, великая женщина. Пребудешь великой, о Мать Зверей. Плачешь о том, что нас двое и розно пойдут наши жизни? Не плачь! Ни я, ни ты. Ни то, ни это. Ни любовь, ни ненависть. Не двое. Не два. Одно. Мы одно. Ухожу и остаюсь. Остаешься и уходишь. Мужчина, женщина? Нет мужчины и женщины, ибо есть они лишь друг в друге. И, съединившись, образуют круг, и в круге — пустота. И в пустоте, далеко, горит звезда. Я уйду — подними голову! Погляди на звезду! И увидишь меня.
Обнял, погрузил с лаской и любовью руки в рыжую, полосатую шерсть.
И обняла его лапами, и лизала лицо ему.
И падали на них обоих, что стали навеки одним, золотые, рыжие, красные, синие звезды.
Исса и спутники его упаслись от диких зверей; избегли грабежа и насилия; всегда сыты были и не испытывали жажды, пока пребывали в пути, и наконец достигли славного града, называемого Джаганнатх, на берегу великого чужого моря.
Бесконечно молясь за них и за благополучие их, летел я над ними, и иногда легкий плеск моих небесных крыл достигал ушей Иссы. Тогда мальчик поднимал голову и пристально глядел вверх. Он видел над собой то раскаленное светило; то ночную густую, как черный мед, тьму; то весело несущиеся по небосводу облака; то летящих птиц, кричащих тоскливо и протяжно. Иной раз Иссе на голову садились громадные стрекозы, и он отгонял их рукой и смеялся.
Я знал: он видит меня, слышит меня.
Не глазами и ушами — сердцем.
И спокоен я был.
Джаганнатхом правил злой, слепой от яда злобы, старый раджа. Жители ждали его смерти и не могли дождаться. Купцы попросились на постой в маленький белый домик у моря: там жила семья — старуха-ткачиха, ее угрюмая дочь, ее молчаливый зять, трое внуков, мальчики, что кричали и кувыркались за десятерых.
Путникам постелили на веранде, показали, где очаг, где посуда для готовки пищи. Море шумело рядом — голову поверни. Исса жадно, жадней, чем на женщину, глядел на море. Первое, что сделал он, когда они все отдохнули после долгого перехода и поели печеной рыбы, — побежал к белой улыбке прибоя.
Море, море! Вода! Синяя, нежная! Плывя в воде, ощущаешь себя в утробе матери, возвращаешься к истоку своему. Не дано увидеть исход, и пусть!
Исса сбросил на песок истрепавшиеся одежды. Нужны новый хитон, и новые сандальи, и новая налобная повязка! Наг и свободен. Вошел в воду. Синь обняла щиколотки, защекотала.
Входил в воду, улыбаясь. Цветные рыбки приплыли, покусывали икры и колени его.
Он лег в воде на живот и поплыл, медленно взмахивая руками. Сильное загорелое тело резало воду живым лезвием.