Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

4

Вот Двойник Летучего Голландца — темный, Тяжелый конный памятник в хинине Санкт-Петербурга. Ржавчина разъест Коня; но, как бурдюк с вином, разбухнет Наездник-император. И тогда-то Погонит в путь перед собой другого Евгения бессмертный ангел-всадник! И дальний путь его не утомит, И, как Иону, кит не умертвит, И злые духи разбегутся в страхе Пред ним. Вот стаи белых голубей Летят средь белых облаков за Белым Георгием… — Что ж дальше? — Ничего! Эсхатология… бред, как обычно… Но я, поэт, в пути далеком этом Отстал и заблудился в зеркалах Широких Грузии. И я слыхал, Как длинноусых карликов толпа В Сиони пела «Аршин-мал-алан»… — Эй, кто из вас похитил Амирани, Который плакал здесь? А кто заставил Вдруг замолчать поэта из Рустави, Который плакал здесь? И кто из вас Сломал меч Саакадзе, полководца, Который воевал — не плакал здесь? Хребет, поклонами не искривленный, — Вот древко стяга киммерийцев, стяга Георгия Победоносца; кто Согнул его? Древнее семя — запах Вина

Эрети, кладезь без конца И края; кто же иссушил его? …Вдруг загорланят хриплыми басами «Многая лета», и вино стекает По их широким, словно океан, Штанам с расстегнутыми поясами. Хор карликов с огромными усами Поет в Сиони «Аршин-мал-алан»… 1921

НИНЕ МАКАШВИЛИ («Словно с креста балаганного — красное платье…»)

Словно с креста балаганного — красное платье. Голос твой нежностью болен — могу ли молчать я? Старый сонет навевает терцину упрямо… Тьма опустилась, молчат на базаре духаны, Месяц восходит, похожий на труп бездыханный… Как ты смеялась под сводами Ванкского храма! Мы на Мухранском мосту, над кипящей водою. В Грузии жить — все равно что покончить с собою! Самозабвенно мы любим ее, беспричинно — Нравится нам заманившая нас паутина… Ило, Зенон — орден смерти, старинный, кровавый. Роги свои наполняем мы сами отравой. Гибели демон отважно над нами взмывает — Вижу я морг, что отравленных нас принимает. Я заклинаю стихами, любовью печальной; Пусть же Танит осенит нас молитвой прощальной! 15 июля 1922

ЧЕМПИОН СЕЗОНА

О, это все темно и непонятно, Как жизнь иероглифов темна. Я — мальчик, чиркающий грифелем невнятно, Когда душа другим увлечена. Мадонна на базаре Дезертирском — Не ново ли? Я холоден душой. А «Западный диван» напишет с блеском Какой-нибудь торговец небольшой. Мне прежнее пристрастье к излияньям И слезы беспричинные смешны. Ведь лира — гусли, лирика — кривлянье, Когда надежды в прах сокрушены. О сожаленье, а не о спасенье Молю. Скрипичной мессой мне в ответ Лафорговское плачет воскресенье — И просит мира проклятый поэт… Орпири… Дождь… Потоп… Добыт волною, Ихтиозавр в ревущей тьме исчез… И мнится: я — в порфире, надо мною Нашептывает страсти мокрый бес. Бегу за уходящим днем, едва ли Не как ребенок. Моего отца Священники — двенадцать! — отпевали, Ни одного — в час моего конца! Господь приемлет душу. В целом свете Он ведает: не для земли она… Так малярия плакала в поэте. Сумбурна речь Табидзе и темна. 18 октября 1922 Тбилиси

МЕЛИТЕ («Александрия… Карабулах…»)

Александрия… Карабулах… Звездная гончая, нимфа Мелита… Стих подступает, как конь на рысях, Ярость Мадонны, нимфа Мелита! Долго поэта терзали мечты; Вот, заставляя прохожих молиться, Взор Клеопатры скользит с высоты. Сердце распорото, стих мой дробится… Видится мне: тень за тенью идет, — Что рассказать им, поэзия, сможешь? Первой мечты окрыленной полет! Ты красоту открываешь и множишь… Лирика душу сегодня влечет. Разве Пиндаров у нас не бывало? Как этот стих неровно течет, — Новых стихов он залог и начало. Пусть, королева сезона, с тобой Мчит, как гарольд, до Парижа афиша… Сложит в кафе тебе песню другой, Встретим стихами возврат из Парижа! Звездная гончая, ярость Мадонны… Кахетии сломанная корона. 1922

ГИОН САГАНЕЛИ («Давай-ка припомним в стихах и помянем вином…»)

Давай-ка припомним в стихах и помянем вином Тебя, наш лукавый чертенок, Гион Саганели. Наверное, вскорости все, как один, мы умрем, Так круто и зло раскачались лихие качели. Кто стал бы сегодня в поэзию верить, как ты, Кто стал бы, как ты, перед смертью томиться стихами?.. Вот, кажется, мы и дошли до последней черты — И стих цепенеет, и слово твердеет, как камень. Еще до конца дочитаем мы твой манифест. Еще мы поймем, что стихи без тебя потускнели. И словно очнемся: так вот он — отчаянья жест И знак обреченности! Бедный Гион Саганели!.. Мешаются мысли… Чего ж я твержу, как заклятье: — Чертенок и молния… Маленький гробик… Большое проклятье… 1922

23 АПРЕЛЯ 1923 ГОДА

Снилось кафе «Монпарнас» мне под утро сегодня: Шумный сенат суеты, словословия, прений… Сон моим грезам несбыточным — лучшая сводня. Я и сегодня напьюсь в честь своих сновидений. Ты, мой Тифлис, красоты и веселья столица. В солнце твоем растворяются прошлого тени. Бесики песнь колдовскою рекою струится. Душу сжигает апрель ликованьем весенним. Я не хочу умереть патриархом в постели. Вольно ж мне было считать дорогие утраты! Там, где родные могилы цветами пестрели, Канатоходцы с утра натянули канаты. В жизни чудак, и в стихах начудил я довольно. Ах, это правда, и все ж я прощенья не клянчу! Костью игральной служу я судьбе своевольной, Но эта скачка страшна лишь заезженной кляче. Нынче меня отпустили разбойники с миром. Это и впрямь день поэзии. В праздничном гуле Передо мною в толпе прошлогодним кумиром — Астра-Астарта-Мелита опять промелькнула. 23 апреля 1923

ОРПИРСКИЙ ЗЛАТОУСТ

Не путай с златоустом-окропири Лягушку, надрывающую горло! Легко узнать и в царственной порфире Болтунью, выступающую гордо. Я сам ее воспитанник, наследник, Поэт Табидзе — сквернослов… О, Боже! На Рождество, на Пасху и в Сочельник Я говорю всегда одно и то же. С амвона церкви, церкви улетевшей, Читает квакша проповедь, поди ж ты! Так в казино крупье: «Вот карта ваша!» Так в баккара: «Все ваши карты биты!» А прямота какая! А публичность! (В речах не столько пыла, сколько пыли.) В поэзии, увы, исчезла личность… Жива лишь в Рафаэле Эристави! Вот это праздник! (Если вы читали Его стихи и чудом не забыли.) О, если бы поэзию любил я Или хотя бы Грузию, как, скажем, Любила моя мать свою корову! (И ты, кому смешно все это слушать, Так собственных детей любить не можешь.) Кому где квакати — судьба, кому где пети… Еврею Даниэлу — в Имерети, В Кахети — пети Дедасу Левану… (Все ждут стихов небесных, словно манну!) А вот невесты, горлицы мои, В ночь, страшную для них, поют стихийно? Стихи Акакия поют, стихи Ильи. (Я все отдам, чтоб стать хрестоматийным!) Георгий Саакадзе — снова с нами. И в небольшом приданом, говорят, Был непременно «Вепхвисткаосани». У нас стихами вас благословят. (Но дадаисты в чохах и папахах! Джавахишвили Иванэ — в Плутархах!) Все ходят в гениях. У нас любой — поэт. (Лишь о Табидзе диссертации все нет! Воистину, прелестна левизна В поэзии, где древность — новизна.) К поэзии огромен интерес. Иметь единоличного поэта Всем хочется… И в Грузии он есть! Да у любой веснушчатой девчонки Был собственный поэт. В обычьях — это. Спустись сегодня Богородица с небес, Боюсь, она б осталась невоспета! Все квакает орпирский златоуст, Ораторствует жаба, раздуваясь: «Кому писать стихи здесь трудно, пусть Об этом скажет прямо, не смущаясь. Смелей! Смелей! Воды набрали в рот? Смешней ваших стихов — смешней вы сами! В век электрификации и НОТ — Не человек, кто занят лишь стихами!» Спросите у любого, кто к вам вхож, Поэта, тонко знающего дело… От чьих стихов его охватит дрожь? Стефана Малларме или еврея Даниэла? Май 1923

МЕЛИТА («Имя мое — Тициан, — как ни странно…»)

Дадаистический мадригал

Имя мое — Тициан, — как ни странно, Больше всего опозорено Сравнением с бархатом Тициана На старинных полотнах разодранных… Ведь не предвидел, честное слово, Ты, Тициан, двойника такого! Мери Шервашидзе висит портрет, Вырван из журнала Диасамидзе — Художник писал его несколько лет. Глядит на мой стих с улыбкою дама, Лицо Богоматери у нее — Издревле таким воздвигали храмы… И сверху глядишь на меня ты, Мери, — Я из журнала Сандро Канчели Вырвал этот портрет — Художник писал его несколько лет… А ты, Мелита, смотришь на чистое Небо Тютчева — небо Рима. В Италии, думаю я, футуристы Сейчас от тебя в восхищении… Тбилиси ж идет на убыль незримо, Всё медлит и медлит землетрясение. Май 1923

ТБИЛИСИ («О землю посохом ударил Горгасал…»)

Ода

О землю посохом ударил Горгасал, И город мой восстал на горе и на муки. Он голосами павших лиру мою звал, Бесчисленных крестов протягивая руки. Сказаньем песенным хотел бы в высоту Над Картли взмыть в заоблачные выси. От смертной жажды изнывая на лету, Подобно соколу в легенде о Тбилиси. В Куру потоками стекала кровь с полей, Врагом растоптанных и кровью напоенных; Катились наземь купола твоих церквей В те дни с плеч каменных, как головы казненных. Меч Саакадзе на врагов за взмахом взмах Тогда обрушивал разящие удары; И, как снопы на окровавленных токах, Детей расплющивали досками татары. Навек с душой царя Ираклия ушла Печаль, окутанная сумеречной правдой, Когда над Картли дымно розовела мгла От моря крови и от зарев над Марабдой. О том поэты нам не смеют рассказать, Листая летопись измученной столицы, И даже Руставели отводил глаза От крови, склеившей шафранные страницы. И если чья-то песнь, как стих Саят-Нова, Как лебедь, крылья над тобою распростерла, То знай, что эти полумертвые слова Текут из насмерть перерезанного горла. Ты — город-мученик, и вечный твой гранит Мне стал уже давно источником мучений, — Певец твой легендарным соколом сгорит В неопалимости купины поколений… Так жди, когда, тобой сраженный влет, Поэт к ногам твоим, как сокол, упадет. 1923

СКВЕРНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Шесть лет собиралась, А ныне исторгла Душа моя стихотворенье… Его назову «Воскресеньем Лафорга», — Скверней я не знал воскресенья! Не слышится звона колоколов, Стоят, как призраки, храмы. Ах, если бы я не сказал этих слов, Желчь в сердце б мне хлынула прямо! Похвастать могу, что даже во сне Являюсь я истинным богом лени; А если прибавить, что вижу в вине Родную стихию, исток вдохновенья, — То в Грузии нашей могу при этом Самым великим прослыть поэтом! Теперь сюда, пожалуйста, гляньте: Котэ Марджанишвили, Шалва Дадиани, Ушанги Чхеидзе, Сандро Ахметели Восседают в цирке братьев Танти На юбилее Кула Глданели. У карачохелов сих, в самом деле, Откуда такой темперамент возник? Стоит на арене бедняга Глданели, Как прогоревший купец-оптовик; А перед нами — его прежний портрет, Но силы железной — в помине нет. Как самоубийцы, бредут по проспекту Гаприндашвили и Надирадзе, поэты… Потом — от жары шумит в голове — Задыхаемся мы на «Веселой вдове». Описано в этом стихотворенье Одно упраздненное воскресенье. Потом — ведь время летит вперед — Уж так не смогу развлекаться я… Пора настает, начало берет Стиха электрификация. Июль 1924 Тбилиси