Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

* * *

Нет больше Амундсена. Из-за кого, Какого-то Нобиле В черной рубахе, Погиб человек И, не знавший о страхе, Пал викингов отпрыск, Прямое родство! Весть скорбная Землю от края до края Стремглав облетит, Чтоб услышал любой. И Дидерихс в смертный свой час И Гильбо Скорбели о нем, О себе забывая. И скорбному плачу Всемирному в лад Над Оперным театром Тбилисским Наклонно Осовиахима Повисли знамена — И вот Самойлович Читает доклад. Звучат ли сейчас Самойловича или Чухновского речи — Тоски не унять. Я «Пьяный корабль» Вспоминаю опять, Который сказал по-грузински Яшвили: «Не страшно ли — Сбившийся напрочь с пути Скелет корабельный Несется к утесам? Корабль, не подвластный Ганзейским матросам, Его

мониторам — И тем не спасти. И вместо волны Европейского моря Холодная топь, Где бумажный фрегат, Как бабочку, Мальчик пустил наугад И на воду смотрит В предчувствии горя».

* * *

Герой, Покоритель полярных широт, Чухновский, Из камня он высечен, что ли? Живых мертвецов Из ледовой неволи Он спас И прославил советский народ. Живых он, Живых, а не мертвых искал. Не надо Чухновскому Трупа Мальмгрена И славы стервятника, Он не гиена, Не ровня другим, Не полярный шакал. Вплотную Голодная смерть подходила. Но с белым медведем Средь гибельных льдин Чухновский сразился Один на один И всех накормил Шашлыком Автандила.

* * *

Театр, Не видавший еще никогда Таких представлений, Сегодня прекрасен. Здесь слышно, Как дышат «Малыгин» и «Красин» — Дыханье сквозь стены Доходит сюда. Чухновского, Бабушкина Расспросите — Врагов нашей Родины Этот поход Лишает покоя, Уснуть не дает, Пугает Ледовой лавиной событий. События эти — Одна из причин, Дающих Литвинову Полное право Отстаивать мир. Про геройство и славу Все знают. Не знает Амундсен один.

* * *

Когда бы я Гахою был Циклаури, Который, как крышу, Казбек утоптал, Узнав о несчастьи, Я плакать бы стал. Мы все Циклаури сродни по натуре. Мечтатели мы. Вот и Гахе поют Прощальную, заупокойную. Верьте, Когда бы он мог Выбирать место смерти, Казбек бы он выбрал Как вечный приют. Отсюда И Гудамакари отроги, И Гаха несчастный Предстанут очам, Носилки, И мохевцев Водочный чан, И выпитые Поминальные роги. И память Казбек Сохранит навсегда О доблестном Гахе — О волчьем колене. Амундсен, Я знаю о том, Вне сравнений, Но Гаха останется В памяти льда. И надвое Я расколю ледяной Подсвечник — Мои отвердевшие слезы. Схоронят Амундсена Льды и морозы, — И встанут все мохевцы — Шапки долой! Наш долг К человеческой совести сонной Воззвать, Чтобы дали Амундсена имя Звезде этой — Первенцу утренней сини, У солнца во лбу, На краю небосклона! Декабрь 1928

ОКРОКАНЫ («Если впрямь ты поэт, а не рохля…»)

Если впрямь ты поэт, а не рохля, Будь как день в окроканской глуши. Пусть и руки б, чесавшись, отсохли, Воздержись и стихов не пиши. Кто взошедшее солнце, как бомбу, На рассвете огнем набивал? Что ты скажешь похожего, в чем бы Не сказался болтун-самохвал? Если можешь, чтоб грудь не издрогла, Стереги Марабды голыши. Висни в небе, как крепость Кёр-Оглы. Стой века и стихов не пиши. Чуть толкнуть — ты не тверже тростинки, А она — точно грома раскат, — Оттатакала все поединки И стоит — как столетья назад! Если ты не хвастун, если трижды Наши дни средь веков хороши, Жди поры настоящей и выжди. Но, как все, второпях не пиши. И тогда, если все ж ты не шляпа, Покажи себя впрямь молодцом И такое украдкой состряпай, Как вчера соловей из Удзо. Если мужества в книгах не будет, Если искренность слез не зажжет, — Всех на свете потомство забудет И мацонщиков нам предпочтет. Июль 1929 Окроканы

ОСЕННИЙ ДЕНЬ В ОКРОКАНАХ

Рабле и Калмасоба

В простом стихе вместить мне хочется, Что до сердца меня пронзает Листвой лесов, опавшей дочиста, Осенней ласкою терзанья. Кто с Окрокан Тифлис не видывал, Не знает, что же он такое. Монгол отсель ему завидовал, Поэт свой взгляд на нем покоил. Отсюда весь Казбек в сиянии, И облака от стад отстали. Во мне бушует лед нечаянный, Снега на плечи мне упали. Заходит в комнату лохматая Соседская собака Цузрия, Пятью щенятами богатая, И худоребрая, и хмурая. Орех последний на орешнике Сорока ищет развеселая. Мечтает кляча неутешная, Чтоб сеном стали скалы голые. Спускаются стада с Манглиса, Дорогу полнит их стенание, И запах лаваша стремится К хлебам работы Пиросмани. На школьном дворике ребята, Бой барабана заглушенный, А небо, ясностью богатое, Ясней их глаз неискушенных. Курсанты после дней маневренных, С лицом, железным от загара, То песни гул несут уверенной, То Чан Кай-ши бранят недаром. Опять засяду за Рабле я, Пантагрюэлем в Окроканах, Когда ж от ветра ошалею, С Рабле грузинским — Иоанном — Я встречусь — ста лет не бывало, Проснулся путник, как родился, Каликой перехожим стал он — Лежат дороги впереди все. Но кто сказал: хлеб горек в Грузии? На правду это не похоже. И вот без посоха, без груза я Один пройду весь край, что ожил. 4 октября 1929 Окроканы

Из цикла «ВСЕМ СЕРДЦЕМ»

«Это меня удивляет — стих…»

Это меня удивляет — стих У новых поэтов беден. Если сказать по совести, их Словесный ковер так бледен. Вглядываюсь тревожно в стих… Вот моей мысли основа: Безграничны возможности Мускулистого слова. Когда у поэта почва тоща, Он ругает другого жестоко И, жаждущий, ждет — Не дождется дождя, Лирического потока. А вся вина его, мне поверь, — Про то говорю открыто, — Он ищет героя времени, Но смотрит вокруг сердито. Проходит придирчиво стороной… Сетями отживших традиций Поэты опутаны, стариной. Боязно им обратиться К воспеванию словом Жизни в цветении новом.

«Друзья, старинный облысел Парнас…»

Друзья, старинный облысел Парнас. Сегодня тысячи таких нагорий. Когда про наше время да про нас Не будешь петь — Тогда — себе на горе — Ты душу живу высушишь до дна, Иссякнут родники, как будто сами Твои глаза наполнятся слезами… Кому, скажи, печаль твоя нужна, Рыданья, зазвучавшие стихами? Стих — это клич. Он рубит наповал. Как верно Чавчавадзе написал: «Что пользы плакать над давно забытым, Жестокой дланью времени убитым? Что проку над былой грустить бедою? Пора идти нам за иной звездою. Пора глядеть нам в будущие годы, Ковать судьбу грузинского народа». И Голиаф всех силою потряс… Мы сами брали будущность Для нас. Итак, за нами, братья, наша песня. Прошли те времена, когда народ Ценил сладчайший щебет в поднебесье, — Теперь колес он ценит цепкий ход. Каналами соединились реки. Сегодня на примете каждый миг. Все старые свои грехи, огрехи Оставь, скорей освободись от них! Себя ты уважать заставишь сам — Народ не верит сладким словесам… Пусть будет стыдно тем, кто бестолково Высушивал свой стих из года в год, Кто пожалел бы истинное слово Для наших братьев, Верно и сурово Сложивших головы за свой народ. Позор поэту, если он в испуге Пойдет, изменника увидев, вспять И не сумеет песню спеть о друге, И кровь и пот народа в песню взять.

Тапараванское сказанье

«Парню одному с Тапаравани Нравилась аспиндзская девица. Вот зажгла свечу она в тумане, Чтоб ему во тьме не заблудиться. Плыл он к ней бушующей рекою, И душа у парня ликовала. Нес он жернов левою рукою, Правой греб, покуда сил хватало. А свеча во мраке пламенела, И у парня прибывала сила. Но одна колдунья то и дело Ту свечу у девушки гасила. И погиб тот юноша несчастный, Потонул, ушел из этой жизни, И стервятник труп его безгласный Рвал потом, как водится, на тризне…» Эту я историю когда-то Услыхал у вод Тапаравани. Но не сгинул парень без возврата, Как об этом говорили ране! Возвратила нам его судьбина! Вот плывет он снова, черноокий: На одном плече его турбина. На другом — железный бык высокий. И восходит свет его гигантский, И отныне нет ему запрета, И ведь парень тот тапараванский — Грузия, воскресшая для света! 1929

ТАМУНЕ ЦЕРЕТЕЛИ («В той памяти весна черна, как ночь…»)

В той памяти весна черна, как ночь. Хоронят заживо истерзанную музу. Как тень за катафалком, проволочь Меня хотят по каменному брусу… Видениям я верю, как Рембо. И, отрыдав над девой неповинной, Встаю перед враждебною судьбой, Как перед медлящей лавиной… «Иди-смотри». О, нет, я ученик Иного опыта, иного зренья. Едва лепечет о заре тростник — Совсем как я в минуту озаренья. И там, где спорит с берегом река, Где вещее растенье коренится, Мне вырежут свирель из тростника, Проросшего сквозь темные глазницы. «Иди-смотри». Придут, недолго ждать. …Сквозь адов жар, мой пламень одинокий… Прости, я не успел тебе сказать Всего, что мне сказал Рембо безногий. 1929