Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

ВСХОДИТ СОЛНЦЕ, СВЕТАЕТ

Солнце первыми лучами метит Склоны гор, очнувшись ото сна. Из-за тучи светит и не светит В ней заночевавшая луна. Сверху Терек набегает, воя, Снизу слышится Арагвы рев, Солнце незаметною киркою Разбивает льдины ледников. По Казбеку вихрь метет с вершины, В пурпуре зари его висок. Стыд тому, кто пред такой картиной Смерти бы еще бояться мог. Я стою внизу, оцепенелый, И себя совсем не узнаю, Точно вдунул сам Важа Пшавела Жар Химикаури в грудь мою. 7 декабря 1927

ИЗ СОГАНЛУГА

А Кура — колыбельного тише напева. Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь. И луна разлеглась безмятежно, как дева, На плотах облаков, уплывающих в ночь. Татарчонок оборванный из Соганлуга Погоняет ослов и протяжно поет. Залитая сияньем ночная округа Допоздна разговоры со мною ведет. Я беспечен и гол, как гора Шавнабада. Только мысли — и судьи мои, и родня. Я

не баловень этой судьбы — и не надо. Лишь одно до глубин уязвляет меня: Что и времени минуло вроде не мало, Но Крцаниси еще потрясает озноб, Что — простреленная — замерла Нарикала И стоит в темноте напряженно, как гроб. …А Кура колыбельного тише напева. Только здесь, у Метехи, разгуляться не прочь. И луна разлеглась безмятежно, как дева, На плотах облаков, уплывающих в ночь. 1927

БРАТУ ГАЛАКТИОНУ

Двое братьев, почти близнецы, Там, в Орпири, мы выросли оба. Там зарыты и наши отцы, Да истлели, наверно, два гроба. Там дома наши рядом стоят. Мы в одной малярии горели У разлива Риона в апреле, И одни нас истоки поят. Ты томишься по лаврам, а мне Любо вспомнить о той стороне, Слушать хриплую жалобу жабью Или ржавое хлюпанье хляби. Дилижанс, приближаясь, скрипит, Чаландари бредет и вопит, Босоногий певец, и проселок Полон песен его невеселых. Моя песня лишь отзвук глухой Той трясины, где прошлое тонет. То в ней волчий послышится вой, То как будто бы колокол стонет. Наши матери сгорбились, ждут, И поминки справляют старухи. Да соседи в проклятой округе Никогда уже к ним не придут. 1927

В ГОМБОРАХ

С. Шаншиашвили и Г. Леонидзе

Распыляется, гибнет Уджарма. Но свой Облик все ж сохраняют упорные глыбы. О, хотя бы до нашей доски гробовой Вы, стихи о любви, сохраниться могли бы! В ночь такую Вахтангу послышался звон С темных высей. И я различаю: несмелы, До сих пор еще плачут, смотря в небосклон, Остролисты и верески Важа Пшавелы. В Сартичалах играет на тари Сако, Напевает для нас «Сулико» Церетели. Что ж, и наши возлюбленные далеко, Для потерь, для разлук мы любимых имели. Да, умел себя высказать прежде ашуг! Речь должна быть сейчас у поэтов иною. Но пока еще словом владеет недуг, Поступь говора нашего стала больною. Нина, и Суламифь, и Мелита… Чиста Прелесть склонов Кахетии. Будто смиряя Нрав свой, женщиной сделался тигр. Иль с моста Из волос — нам открылось сияние рая? Ночь Кахетии сладостнее молока Материнского. Негу колеблет Иори. Над Гомборами всплыла луна. И рука Горгаслана мечом ее сдвинула вскоре. Январь 1928 Тбилиси

«Брат мой, для пенья пришли, не для распрей…»

Брат мой, для пенья пришли, не для распрей, Для преклоненья колен пред землею, Для восклицанья: — Прекрасная, здравствуй, Жизнь моя, ты обожаема мною! Кто там в Мухрани насытил марани Алою влагой? Кем солнце ведомо, Чтоб в осиянных долинах Арагви Зрела и близилась алавердоба? Кто-то другой и умрет, не заметив, Смертью займется, как будничным делом… О, что мне делать с величием этим Гор, обращающих карликов в дэвов? Господи, слишком велик виноградник! Проще в постылой чужбине скитаться, Чем этой родины невероятной Видеть красу и от слез удержаться. Где еще Грузия — Грузии кроме? Край мой, ты прелесть и крайняя крайность! Что понукает движение крови В жилах, как ты, моя жизнь, моя радость? Если рожден я — рожден не на время, А навсегда, обожатель и раб твой. Смерть я снесу, и бессмертия бремя Не утомит меня… Жизнь моя, здравствуй. Январь 1928

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Май всюду есть май. Повсеместное чудо. Но все же в Батуми в нем нежность иная. И понял я нынче — вовек не забуду — Что нет красоте ни предела, ни края. В смятении память: «А было ли, было?» Так кротко морское пространство дышало. Семь дверец высокое небо раскрыло И радужным поясом небо сковало. И лучшая занавесь ирисов белых Колеблется в такт лакированным кронам. И стаей уснувшей птиц меловотелых — Так розы рассыпаны в глянце зеленом. Один перед райскими медлю вратами, Что настежь открыты и манят отрадой. Быть может, поэт обречен небесами На поиски края, где рая не надо. Воскликнуть готов: «Гибель вашему роду!» Так мучит сознанье любимое имя. Сияют врата, что венчают свободу. Мне стыдно, что я без тебя перед ними. 1 мая 1928 Тбилиси

ЯРАЛИ

Судьбою ты нам послан, Ярали, И, верно, музы милость нам явили — Поэт грузинской солнечной земли Наш верный брат Сандро Шаншиашвили. Взгляни, сомкнулся тесный круг друзей. Мы пленены звенящими словами. Покорены отвагою твоей. Веселие повелевает нами. О, пойте, пейте пряное вино, Еще полнее наливайте чаши. Мы молоды, нам праздновать дано, Так выпьем нынче за удачи наши. «Сюда, Нино, вино И тари и Тамари. Хорошее вино И толумбаш в ударе. Веселый толумбаш, Нам послужи примером. Пей крепкое вино, Не уступай имерам». Мы молоды, и ты еще не стар. И с колыбели нас, неискушенных, Обворожил твой несказанный дар, — Нас, в музыку поэзии влюбленных. Ты поднимался с нашим веком в рост И магию нашел в обычном слове. Поэт-олень, ты снял покров со звезд… Ну как не выпить за твое здоровье! Когда зажглась любовь в твоей крови И закружила душу круговертью, Ты словно ранил нас ножом любви, Себе и нам завоевав бессмертье. Не для никчемных песен торжество, О Ярали, а ты дружил с мечтою. И только пламя сердца твоего Для нас затеплит солнце золотое. 8 августа 1928 Тбилиси

СЕЛЬСКАЯ НОЧЬ

Дворняжки малые «тяв-тяв» на месяц в небе, А он к земле — и шмыг от них в овражек. Мешая в шапке звезды, точно жребьи, Забрасывает ими ночь дворняжек. Дворняжки малые «тяв-тяв» на новолунье, А я не сплю, не спится, как ни силюсь. Что-то другое б сцапали брехуньи, — Унесть в зубах покой мой умудрились. Все ближе день, все ниже, ниже месяц. Все больше гор, все явственней их клинья. Все видимей за линией предместьиц Тифлис с горы, открывшийся в низине. О, город мой, я тайн твоих угадчик И сторож твой, и утром, как меньшая Из тявкающих по ночам собачек, Стихами с гор покой твой оглашаю. Из Окрокан блюду твои ворота. А ведь стеречь тебя такое счастье, Что сердце рвется песнью полноротой, Как лай восторга из собачьей пасти. Ноябрь 1928 Окроканы

РОАЛЬД АМУНДСЕН

Поэма

— Проснись, — Человеческой совести сонной Твержу я, — Пусть носит Амундсена имя Звезда эта, Первенец утренней сини У солнца во лбу, На краю небосклона. Декабрьская пятница. Колокола Трезвон погребальный Разносят по свету. От горя сжимается Сердце планеты — Так было Четырнадцатого числа. Одних опечалит Торжественный звон Лишь на две минуты, Но станет кому-то Смерть эта Утратой до смертной минуты. Отныне Я заново горем рожден. Себе говорю я: — Нельзя, чтоб умолк Твой голос И скорбное сердцебиенье. Не сдерживай речи: Спасти от забвенья Отвагу — не право поэта, А долг. Коснись славословием Слуха людского, Дай волю словам, Но достаточно двух: Лишь имя Роальда Амундсена Вслух Произнесено — И поэма готова. Всю жизнь, Сколько помню себя, это имя Прекрасное Было моим наважденьем. Прислушайтесь к памяти Со снисхожденьем, К рассказу, Рожденному днями былыми. Ребенком с Риони, Глаза закрывая И делая вид, Что не слышу, как мать Зовет меня в дом, Я часами мог ждать Саней золотых Из заветного края. Обычное судно Вблизи берегов Казалось триремой В бушующей пене. О, как я хотел Превратиться в оленя И мчаться стрелой Среди вечных снегов. Не спится, И вертишься ночь напролет В горячей постели, Дыша еле-еле. Мой стих оттого только Стих в самом деле, Что в памяти этой Начало берет. Теперь, хоть я сам Обзавелся семьей, Ребенком себя Ощущаю спросонок. Так конь без поводьев Находит проселок, По памяти зная Дорогу домой. Закрою глаза — Проплывают опять Олени и сани Пред мысленным взором. Но сколько сиротства Есть в детстве, в котором Могилы Амундсена Не отыскать! Взывай К человеческой совести сонной, Чтоб дали Роальда Амундсена имя Звезде этой — Первенцу утренней сини, У солнца во лбу, На краю небосклона.

* * *

Я рос и я вырос, Но топи Риони Душе, как и в детские годы, Сродни. Волнуя меня, Как и в прежние дни, Оркестр лягушачий Играет в затоне. Здесь Тютчева Демоны глухонемые Зловещий ведут Меж собой разговор. Пленяет меня Этот гул до сих пор, Как слова грузинского Звуки родные. Пусть нынче Подобная грусть не нужна, Но разве могу я Расстаться с мечтами? Скажите, Какими такими сетями Свои корабли Подыму я со дна? А сколько мучений, Терзаний и слез, Бессонных ночей — Напролет, до рассвета! Пусть станут уделом Другого поэта Слова, что при жизни Я не произнес: «На полюс! На полюс! Вперед, смельчаки, Чтоб новые тайны Внезапно открылись!» А мне Корабли затонувшие снились, Мерещились Парусники, ледники. Мерещился полюс В далекой дали. Он был моей тайной, Схороненной в льдинах, Моей Атлантидой В огромных руинах, Он был перерезанным Горлом земли. Припомнит мой каждый Бессонный ночлег — Бездонная пропасть, Мечты обитанье, — Того, Кому сердце свое мирозданье Открыло, — Такой это был человек. Бок о бок на поиски Оси земной Мы вышли. Амундсен взял первенство сходу И шел, Уподобив несчастному Скотту, Меня самого И идущих со мной. Мечте этой, Ревности детской моей Я верен И не посрамлю этой чести. Мы вместе искали, Мы умерли вместе — Бок о бок в торосах Ледовых морей. Внемли, — Человеческой совести сонной Твержу я, — Пусть носит Амундсена имя Звезда эта — Первенец утренней сини, У солнца во лбу, На краю небосклона.