Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

«Лежу в Орпири, мальчиком, в жару…»

Лежу в Орпири, мальчиком, в жару, Мать заговор мурлычет у кроватки И, если я спасусь и не умру, Сулит награды бесам лихорадки. Я — зависть всех детей. Кругом возня. Мать причитает, не сдаются духи. С утра соседки наши и родня Несут подарки кори и краснухе. Им тащат, заклинанья говоря, Черешни, вишни, яблоки и сласти. Витыми палочками имбиря Меня хотят избавить от напасти. Замотана платками голова, Я плаваю под ливнем роз и лилий; Что это — одеяла кружева Иль ангела спустившегося крылья? Болотный ветер, разносящий хворь, В кипеньи персиков теряет силу. Обильной жертвой ублажают корь За то, что та меня не умертвила. Вонжу, не медля мига, в сердце нож, Чтобы напев услышать тот же самый, И сызнова меня охватит дрожь При тихом, нежном причитаньи мамы. Не торопи, читатель, погоди — В те дни, как сердцу моему придется От боли сжаться у меня в груди, Оно само стихами отзовется. Пустое нетерпенье не предлог, Чтоб мучить слух словами неживыми, Как мучит матку без толку телок, Ей стискивая высохшее вымя. Май 1933 Кутаиси

КАРТЛИС ЦХОВРЕБА

(Вступление к поэме)

Говорят,

что раз в сто лет колышет Небо языки такого пламени. То не старец-летописец пишет — То моя бессонница сожгла меня. С каждым, кто назвал себя поэтом, Только раз такое приключается. Черноморье спит. Под легким ветром Зыбь трепещет, парусник качается. Пароход «Ильич» причалил к Сочи, Словно Арго, воскрешенный заново. В золотом колодце южной ночи Дивный след преданья первозданного. И сладка мне, так сладка навеки, Как ребенку ласка материнская, Соль морская, режущая веки, Ширь твоя, прародина эвксинская! Родина! К твоей ли колыбели Прикасаюсь, за былым ли следую, — Человек я или Кахабери, Сросшийся корнями с почвой этою? Кем бы ни был, но, мечте покорный, Напишу поэму бедствий родины. Что мне жизнь? Пускай лавиной горной Сметены пути, что раньше пройдены! Словно речь Овидия Назона О себе самом или о римлянах, Речь моя — пускай в ней мало звона — О путях забытых и задымленных. Часто их меняли. Так меняют Лед на лбу страдальца госпитального. Правнуки и ныне поминают Пропасти у перевала дальнего. В пламени небесные ворота. Брошен якорь у высокой пристани, Мне приснился белый сон народа — Снег Эльбруса, еле видный издали. 1933

АКАКИЮ ВАСАДЗЕ

Экспромт на исполнение роли Франца

Боги удачи тебя не боятся — Был ты прекрасен сегодня на сцене — Страстный, как резкие струны паяца, Страшный, как масок дрожащие тени. Франц ты? Актер? Или нечто иное? Вот и пишу в раздвоении жутком, Чтобы понять — что ты сделал со мною, Иль не понять — и лишиться рассудка. 1933

НАДПИСЬ НА КУБКЕ

«In vino veritas!» Пословица верна. Кто лжет, что Тициан Не признает вина? Смерть не страшна, лишь раз Всего-то умереть. Всех поджидает нас, Без исключенья, смерть. Ах, от любви сто раз Я умирал, так что ж? В сердце моем застрял По рукоятку — нож. Все-таки я узнал, Что «истина — в вине». Я, Тициан, в остальном Неразумен вполне. 29 ноября 1934

РОДИНА («Горы и долы твои ненаглядные…»)

Горы и долы твои ненаглядные Издавна слыли подобием рая. Взглянешь — пылают сады виноградные. Взглянешь — и глаз не достигнет до края. Ночь — молоко голубое оленье. День позолочен кизиловой ягодой. Где-то черкешенки жнут в отдаленье. Сладко тучнеют могучие пахоты. Азбуке нашей, плодам нашей родины Много похвал на пергаменте ветхом. Так, славословя и радуясь, бродим мы С лаской по всем твоим листьям и веткам. Там, где туман на гомборской дороге, Где остролистник и куст можжевеловый, В каждой тычинке цветка, в недотроге, Капля слезы еще блещет Пшавеловой. Нет крутизны, не отыщется выступа, Пяди такой, чтоб сверкнула впервые. Всюду каналы прорыты неистово, Подняты все целины яровые. Нет человека, чтоб не был в работе, В битве, и в стройке, и в музыке огненной. Озеро Палеостоми у Поти С древних трясин окончательно прогнано. Все летописцы когда-то лукавили — И Гиппократ, и царевич Вахушти. Как бы они это время прославили! Повесть такую могли бы подслушать? Топи Риона, где слухи глухие Некогда шли о Колхиде загадочной, Ныне лежат перед нами сухие. Изгнан оттуда озноб лихорадочный. Ставят плотины, чтоб цитрусам вырасти, Чтобы дышали сады в апельсинах. Квохчут наседки, не чувствуя сырости. Плавится небо в промоинах синих. Здравствуйте, други-соседи! Не счесть их — Первенцев в Грузии новой, Верных в работе и преданных чести, Даже не знающих чувства иного. Глянь на Эльбрус, запрокинувши голову, К пику Мкинвари лицом обернись ты — В тучи, не зная подъема тяжелого, Цепко врубаясь, идут альпинисты. В каждом дыханье, что вьется, бушуя, Цепкой и гибкой лозою родимою, Ленина душу узнаешь большую, Волю народную, неколебимую. Родина! Лес Чиаури задебренный. Воды Энгури, ширакские дали. Сердце Кахетии — в неге серебряной, В розовых купах совхоз Цинандали! Эхо за Ушбой и за Ушгулом, Синь ледников над могучими сванами Песне моей откликаются гулом, Вышли к столу домочадцами зваными. Сорок мне стукнуло. Если пригнать еще Новых мучительных сорок на старость — Не остановит поэта и кладбище — Молодость той же безусой осталась. Родины участь — как матери участь, Заново к сердцу пришла, позвала меня. И без кремня, не стараясь, не мучась, Сердце охвачено песней, как пламенем. Помнишь ли старую повесть, краса моя? Будь она вдвое древнее Кавказа, — Слушай же! Я расскажу тебе самую Черную из незапамятных сказок. Двое детей твоих брошены в бурю, К мачте канатами крепко прикручены И бородою пророка, в Стамбуле, Клятвой турецкою клясться приучены. Много дорог с мамелюками пройдено, Долго тянул янычар свою песню. Все-таки, все-таки снится им родина, Где же на карте она? Неизвестно. Тщетно кривой ятаган был наточен, Тщетно храпели арабские кони: им, Проданным в рабство, голодным и тощим, Нет избавленья в притоне драконьем. Если же мы позабыли их, ты-то ведь Помнишь и слезы, и кровь, и невзгоды! Станешь ли, родина, вновь перечитывать В книге гаданий о днях непогоды? Разве мы раньше работали мирно — Правды, труда и свободы сторонники? Вырви хоть день из неволи всемирной. Перелистай наши древние хроники. Был Вавилон, воевали халдеяне. Дальше не ясен твой путь и не светел. Миропомазанных ждало рассеянье. Прах твой развеял скитальческий ветер. Землю меняли. В больничной палате Так же меняют подушки горячечным. Если не в саване смертном, а в платье Ты подвенечном, о чем же ты плачешь нам? Сорок мне стукнуло. Если пригнать еще Новых мучительных сорок на старость — Не остановит поэта и кладбище — Молодость той же безусой осталась. Сорок мне стукнуло. Только бы выстоять Сорок еще с ремеслом стихотворца. Лишь бы страну освещало лучистое Счастье и слава ее ратоборцев. Эти слова неожиданно выпелись. Песня не ждет оседания мути, Чтобы, как оползень горный, осыпались Чувства, огромные в первой минуте. В день Конституции мною воспета Слава ударников — знамя огня. Я не играю в большого поэта, Школьник-отличник сильнее меня. День разукрашен кизиловым золотом. Ночь — молоко голубое оленье. Чувство, когда оно сильно и молодо, Перерождает сердца поколенья. Смеешь ли ты, свою песнь обрывая, Спрятать за пазуху и не запеть ее, Если орава гремит хоровая — «Лилео» в горных отгулах Сванетии. Не вспоминаю о сказочных женщинах, О Кетеване, Медее и Нине, С песней великих поэтов обвенчанных, Царственных, мирно почиющих ныне. Слушай, Рукайя! Мы сделаем сказкой Новые нас обступившие облики — Нашу ударницу с красной повязкой, Парашютистку, летящую в облаке. Древних монахов, отшельников грамотных, Двух Теймуразов, Тмогвели, Арчила — Всех, чье старание с дней незапамятных Нашу грузинскую речь отточило, Саба-Сулхана и Гурамишвили И Руставели семивекового — Всех я зову, чтобы милость явили И помогли бы мне песню выковывать. Верных свидетелей ныне зову я. Я не стыжусь, что в таком-то году, Слушая времени речь грозовую, С бедной волынкой на праздник иду. 6 июля 1935

БАГДАДСКИЕ НЕБЕСА

Владимиру Маяковскому

Я в долгу перед Бродвейской лампионией, Перед вами, багдадские небеса. Перед Красной Армией, перед вишнями Японии — Перед всем, про что не успел написать. (В. Маяковский «Разговор с фининспектором о поэзии») Много не сделано — вижу воочью. Долг у нас общий, и нужен возврат. Мне вспоминается днем и ночью Синее небо твоих Багдад. В душу нам песня могучая веет, Буйволу шерсть шевеля на спине. Кто ее силой вполне овладеет? Кто ее меру постигнет вполне? С юности сердце вздымавшая птицей, Слабый язык превращавшая в меч, — Этого не достигнут тупицы Под лампионией в тысячи свеч. Слово встает над корой ледниковой, Камнем летит из пращи сквозь века. Если не выскажешь новое слово, Дверь оно силой снесет с косяка. Да, но когда наконец напоследки С жизнью в упор беседует смерть — В Токио на вишневые ветки И на поля, что бегут в Саирме, Падает ровно большое сиянье, Холод, и трепет, и содроганье. Много не сделано — вижу воочью. Долг у нас общий, и нужен возврат. Мне вспоминается днем и ночью Синее небо твоих Багдад. Вновь захотел напомнить тебе я Тихих Багдад колыбельную песнь. Нынче апрель. А апрель умеет В облаке яблонь душу унесть. Матери ртом и губами младенца Лопнул бутон над бутоном. Во тьме Сыплются яблони. Некуда деться. Слушай — олени кричат в Саирме. Дубом огромным средь чащи багдадской Ты бы в апрельское утро возник. Вновь дилижанса звонков дожидаться Вышел бы школьником с сумкою книг. Снова с тобою, над партой склоненным, Голые ноги я ставлю рядком. Виселица царя Соломона — Пятисотлетний платан за окном: В небо ушел, окунаясь в грозы Ночью несокрушимым стволом. Катит Рион обломки утеса. Мы, словно рыбы, плещемся в нем. Нас ожидая, от полного сердца Птицы свистят и крепчает весна. …Снова доносится новых марсельцев Песня, как буря, гневна и грозна. В бешеном свисте нагаек казачьих Вновь Алиханов рубит сплеча. …Митинг за митингом! Стачка за стачкой! Смерть и проклятие палачам! …Многое, многое вспомнить бы надо. Радугой стих упадет за леса. Всё языком трехъярусных радуг Скажут багдадские небеса. В Грузии юноши выросли тоже, Видишь, как смена твоя велика! В бой они выйдут, не ведая дрожи, Если к нам сунется войско врага! Ты нам не должен. И ради Багдады, Что к грозной лире твоей одну Накрепко прикрутили когда-то Поющую по-грузински струну. …Снова по тихим Багдадам повеет Петая здесь колыбельная песнь. Нынче апрель. А апрель умеет В облаке яблонь душу унесть. Матери грудью и ртом ребенка Лопнул бутон над бутоном. Во тьме Сыплются яблони… Слушай, как звонко Нынче олени кричат в Саирме! Апрель 1936

РОЖДЕНИЕ СТИХА

1. «С неба на землю огромным мостом…»

С неба на землю огромным мостом Был перекинут Эльбрус-великан. Сдвинулись горы с подножий кругом В час, когда дэва разил Амиран. Тополь высокий, стройный и резкий, Дал на примерку ты деве черкесской. Трудно сарматского князя сыскать, Бурку его нелегко разорвать. Небо в кизиле и горы в кизиле, Пурпуром залит Эвксинский Понт. Точно гигантский вздымается грифель — Старый Эльбрус, заслонив горизонт. Волны бушуют вокруг исполина, К горлу стихов подступает лавина. Солнце взойдет и растопит ее. Что ж ты печалишься, сердце мое? С неба на землю огромным мостом Был перекинут Эльбрус-великан. Сдвинулись горы с подножий кругом В час, когда дэва разил Амиран. Сердце поэта — Эльбрус вековой — Ждет, когда ветер повеет чудесный. Сели стихи, как голубки, над бездной — Знак, что окончен потоп мировой. 8 июня 1936

2. «Слова ни разу я не обронил…»

Слова ни разу я не обронил Для сочинения стихотворенья. Пульс-сочинитель отверст и раним, Страшно: не выдержу сердцебиенья. Если не высказал то, что хотел Выговорить во мгновеньях последних, Наспех скажу: не повинен я в тех Таинствах, чей я отгадчик, посредник. О, дорогие мои, никакой Силой не вынудить слово и слово, Сердце и сердце к согласью. Строкой Стройною стал произвол небосвода. Вкратце твое — а потом нарасхват Кровное, скрытное стихотворенье. Слово — деянье и подвиг. Раскат Славы — досужее слов говоренье. Стих — это стих, это он, это огнь, Вчуже возжегшийся волей своею. Спетого мной я услышать не мог. Спето — и станет бессмертной свирелью. Мнится мне: ночь этот стих соткала. Бывший ее рукоделием малым, Он увеличится сам — и тогда Хлынет и грянет грозой и обвалом. Прянув с вершин, устрашив высотой Чести, страдания и состраданья, — Выстоит слабой свечой восковой, Светом питающей мглу мирозданья. 10 июля 1936

ДВЕ АРАГВЫ

Это потоп заливает долины, Молния в горные блещет вершины. Ветра стенанье и ливень в горах, В музыке той просыпается Бах. Все здесь возможно, и самоубийство — Здесь не пустое поэта витийство: В буре он слышит напев колыбельный, Гибель надежду ему подает. Этот клинок безысходно-смертельный Демон под руку Тамаре сует. Это шатается Мцыри отважный, Барсовой кровью заляпан, залит. Траурный ворон на падали страшной В устье Арагвы, хмелея, сидит. Две тут Арагвы, две милых сестрицы, — Белая с Черной, — как день и как ночь, Вровень идут, чтобы вдруг устремиться Прямо в Куру и в Куре изнемочь… 9 июля 1936 Тбилиси