Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

ПРАЗДНИК АЛАВЕРДЫ

Нате Вагнадзе

Огромные арбы покрыты ковром. Здесь буйвол пугается собственной тени. Кончают бурдюк с кахетинским вином Герои Важа из нагорных селений. Нацелившись боком, влюбленный Кавказ Простер свою длань к алавердской святыне, Но церковь сияет и смотрит на нас, Как голубь, привязанный к этой долине. И вот к Алазани пробрался рассвет, Недолго он странствовал в море туманном. «Не гасни, о день мой, сияньем одет, А если погас, не свети никогда нам!» На том берегу, приведенная в дол, Хмельная отара лежит без движенья, Как будто накрыли для Миндии стол Кудесники-дэвы на поле сраженья. И, кончив свой танец, кистин-акробат Застыл у костра в молчаливом экстазе, И люди толпятся, и песни шумят Под звуки шарманки и стон мухамбази. А что ж не споют нам о белом гусе, И белый кабан не вспомянут доселе? И новым Леваном любуются все, И песни его умножают веселье. Здесь жертвенный бык прикольцован к столбу, Он вырвал бы дзелкву с ее корневищем, А ныне он жалок: клянет он судьбу, Испуганный

пиром и старым кладбищем. Седая весталка и нищий юрод В такое пускаются здесь причитанье, Что спрыгнул бы сам Вседержитель с высот, Имей Он в высотах Свое пребыванье. Народу здесь надобно столько вина, Сколь может воды в Алазани вместиться, А сколько он мяса тут съест и пшена — Никто на земле сосчитать не решится! Да будут обильны, Кахетия-мать, Сосцы твои, полные млечного сока! И тучи выходят на небо опять, И ночь, словно буйвол, встает одиноко. Костры с шашлыками горят над рекой, Слезятся от дыма веселые лица. Олень угощает оленя травой, Вином кахетинец поит кахетинца. Здесь сам Пиросмани, и кистью его Набросаны арбы и гости на пире. Важа восхваляет его мастерство, И турьи рога погоняют шаири. И «Шашви-какаби», и Саят-Нова, И песни Бесики — для сердца отрада, И жажда веселья в народе жива, Когда наступает пора винограда. Сентябрь 1936 Тбилиси

КОЛХИДА ЖДЕТ НОВОГО ОРФЕЯ

Над сыростью древних болот Сгибались плакучие ивы. Но верилось мне, что народ, Упорный и вольнолюбивый, О будущем счастье поет. Я видел Колхиду счастливой. Еще не причалил Язон, Медея спала без движенья. Что ж, детские сны не резон, Но детское воображенье Рисует во весь горизонт Троянцев и греков сраженье. Как сердце ребенка горит, Как каждая книга на благо, Как старый бродяга Майн Рид Воинственной пышет отвагой, Как пена Риона бурлит Морскою соленою влагой! Поэт не такой уж мудрец, Хоть людям и кажется мудрым. Я все еще тот сорванец И вышел рыбачить под утро, И южного зноя багрец Еще золотит мои кудри. И кажется ярче парчи Холщовой рубахи заплатка, Сладка кислота алычи, И райская птица, в ночи Поющая дико и сладко, — Как все это хрупко, как шатко! И образы богатырей, Плененных монгольской ордою, Встают по ночам у дверей, Теснятся в мечтах чередою, И с каждой весною щедрей Рассвет над разливной водою. Танцуют в кустах светлячки. Под струны старинной чонгури Читает Натела стихи, И в бездне рассветной лазури Алеют вершин ледники. Озноб продирает по коже: Негаданно ты наступил На муравейник. Но кто же Напасть на тебя напустил? Ползут и ползут, и похоже, Что дьявола ты потревожил! Ты милой не видел в глаза, Влюбленный в нее, как в Этери, Но вот в благодатном доверьи Глаза тебе застит слеза, И больше очнуться нельзя. Пусть слезы твои безнадежны, Ты все-таки плачешь навзрыд. Волынка, поющая нежно, С тобой о любви говорит. Ты тянешь к ней руки, — и это, Наверно, рожденье поэта. Не ведали мы отрезвленья И счастливы лишь оттого, Что с отрочеством поколенья Совпало страны торжество. Мы молодости благодарны, Мы низко поклонимся ей За этот рассвет легендарный, За гордое званье людей. Не снами, а жизненной явью Долина Риона живет. В цветущем обильи и славе Колхида Орфея зовет. Декабрь 1936

«На судьбу человека глядит с высоты…»

На судьбу человека глядит с высоты Алавердский высокий собор, Словно книг летописных раскрылись листы — Беды Грузии видит мой взор. Колокольня и врезанный в небо монах, Звон тревожен, и плачет народ. Близ Кварели — лезгинское войско в горах, Алазань оно перейдет… Кахетинцев сломили в решительный час. Бахтриони в багровом огне, — Словно дань позабыл захватить Шахабаз И примчался назад на коне! Плач младенцев не молкнет, погибель их ждет, На гумне избивают детей… В Чиаурской дубраве укрылся народ От нежданных кровавых гостей. Долго-долго в печали глядит Теймураз На измученной матери труп. Как бы сердце свое ни замкнул он сейчас — Слово скорби срывается с губ. Он встречает степенных российских послов. Боль за землю свою велика, Край грузинский в беде, но за горечью слов — Свет надежды в душе старика. Царь над книгой склоняется, верой согрет… Как мудры Низами и Хайям! Слезы долго не высохнут, плачет поэт По родным разоренным краям. 1936

«Уже сломал и растопил Казбек…»

Уже сломал и растопил Казбек Январской чистоты своей оковы, И вновь он слышит, как из века в век: — Мы в будущем году вернемся снова! И снова надо Богу доказать, Что все Тамары — лишь одна Тамара. …Друг друга сочной травкой угощать На пастбище оленьи любят пары; Лишь хмурый Терек средь разбитых льдин В своей постели бесится один. Охотник я, и лань убил зимой. Потом кому-то и меня пришлось Убить. Я вижу деву: ледяной Взгляд, гладь расчесанных льняных волос… 1936

«Раздастся крик предсмертный у ворот…»

Раздастся крик предсмертный у ворот Абдушахилом пораженной лани, И эта рана рану распахнет — Чем ты поможешь, если сам ты ранен? И кончиком ножа Баши-Ачук Полет коня ускорил в нетерпенье, Как будто в твой тысячесердный стук Добавил

сердца своего биенье. А облакам белеющим идти, Им с синевой вовек не расставаться, Не с ними ли сегодня по пути — Двум близнецам, двум сестрам Чавчавадзе? Там, за рекой, подстерегает хан, Добычу ждет — угодья Цинандали. И если он удачей осиян, Его преграды устрашат едва ли. Как эта сказка нынче далеко, Ей лишь на миг пришлось с мечтою знаться, Когда под лунный бубен Верико Плясала вместе с Натою Вачнадзе. Зажег мечты горячий звездопад, Рожденье мира пели звезды эти, Сияло небо тысячами Нат. В ночи стоял сияющий Кахети. 1936

«О, Мкинвари когда проснется…»

О, Мкинвари когда проснется Под гром, вернувшийся сюда, То в вечной верности клянется Сползающему морю льда. Но, застоявшись над тобою. Мчат ливни, пенясь и звеня. Ты — друг? Нет, больше. Брат? Нет, больше. Не знаю, кто ты для меня. И к двум Арагвам — Белой, Черной — Арагва слез моих течет. И мир, еще не нареченный. Господня взгляда молча ждет. 1936

АЛЕКСАНДРУ ПУШКИНУ

На холмах Грузии играет солнца луч. Шумит Арагва, как бывало. Здесь, на крутой тропе, среди опасных круч, Мысль о тебе — как гул обвала. Мы знаем счастие. Мы помним этот миг, Когда любимой обладали, И, полный песнями, изнемогал тростник, И млели розы Цинандали. Сто лет уже прошло, и тысяча пройдет, Но пред тобой бессильно время, И слава звонкая по следу путь найдет От Эльбруса до Ванкарема. Погибельный Кавказ! Его живой красы Ты не узнал бы в наши годы, Счастливых этих гор не раздирают псы, Насильники людской свободы. Ты не услышишь вновь печальной песни той, — Ее красавица допела. Протяжный гул работ владеет высотой, Жизнь молодая закипела. Пройди мою страну всю из конца в конец, Куда лишь может свет пробиться, Везде отыщется горячих пуль свинец Сразить жандармского убийцу. Я встану, как хевсур старейший, у котла, Чтоб в чашу первую, запенясь, потекла Струя кипучего веселья. И слово я скажу заздравное над ней В честь храбрых прадедов и в честь советских дней, О Пушкине и Руставели. Два гения войдут в один могучий сплав, Два мощных первенца народа, Чтоб зазвучал напев, крылат и величав, И неподкупен, как свобода. Пусть, как созвездия, горят они вдвоем Над родиной счастливой нашей. Мы в память Пушкина и Руставели пьем И чокаемся звонкой чашей. 20 января 1937

МАТЬ И СЕСТРЫ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО

— Что скажу им — Оле и Люде? Слез своих сестры никак не осушат. Нет им покоя и больше не будет! Нет утешенья женщине этой, Вижу ее со слезами во взоре, Как всескорбящую матерь поэтов, Всех матерей безутешное горе. Помню его я с первого шага — С дней революции в Кутаиси. Той же решимостью, той же отвагой В зрелые годы полнились мысли. Он не в долгу пред своею страною, В битвах поэзии первый воитель. Там, на вершинах, над крутизною След богатырский остался в граните. Снежный февраль на московском просторе. Вьюга ночная пути заметает. Где-то сверкают Кавказские горы, В ту же мелодию ветер вплетают. Так светлячки из стихов Церетели, Так паруса облаков над горами В строки его навсегда прилетели, Так водопады стали стихами. Сестры и мать его, горько и немо, Плачут над вечной землею Багдада. Здесь он увидел высокое небо И сохранил эти выси во взгляде. Пел Революцию, Красную Пресню, И со стихом его, гордым, могучим, Перекликались древнею песней Наши — грузинские — горные кручи. Здесь, под багдадскими небесами, Бронзовый мальчик встанет навечно. Так я сказал его плачущей маме. Так я и нашей печали отвечу. 2 апреля 1937 Дербент

НА РАССВЕТЕ

По небу мечется звезда денницы, С глаз матери исчезнув на рассвете. Родные ждут возврата баловницы, Ворота всех небес раскрыв планете. Лес тянется, река в дыму тумана, День еле отличим от тьмы полночной. И скалы выросли, как великаны, Подернутые пеленой молочной. Охотник притаился — ждет оленя. Дрожь на заре пронизывает тело. Но рядом нет тебя, ты в отдаленьи, — А будь ты здесь, как все бы закипело! Кто эти строки, собственно, выводит? Здесь твой поэт бродил обыкновенно. Он и сейчас еще здесь часто бродит, Но без тебя все потеряло цену. Август 1937

«Так же просто, как в Мухрани…»

Так же просто, как в Мухрани, заране, травы Выходят навстречу весне — о, нежней, о, скорее! Так же просто, не сложней, чем в струях Арагвы Взблескивает под солнцем быстрое тело форели… Так же просто, как ласточка, истосковавшись, Возвращается к своим прошлогодним угодьям… Пшавского мальчика простота такова же, Когда он спит, а заря приходится ему возглавием и изголовьем… Так же просто, да, да, как овчарка, то неподвижно, то в беге, Сторожит овец, и подвиг ее незатейлив… Или — как туман возлежит на Казбеке И потом упадает на воющий Терек… Так же просто, бесхитростно, как пахарь поет, волов понукая, Или, как хлеб выпекая, ласково, кротко, любовно Смотрела на меня кормилица — о, какая Добрая, как это просто, как давно, как больно… Так же просто, как стоит поверх многоточий Возожженных огней Святая гора с осанкою доблестной, рыцарской, львиной, — Стих простодушный содеять хочу для земли моей отчей, Для родины — вечно вольнолюбивой, любимой. 15 сентября 1937