Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

В АРМЕНИИ

Камни говорят

Будто ожил древний миф. И циклопы скалы рушат, Разметав их, разгромив, Все ущелье страхом душат. Большевистская кирка Бьется в каменные лавы, Труд, что проклят был века, Превратился в дело славы. Города, что твой Багдад, Не халифам ныне строят, Человек свободный рад Сбросить бремя вековое. Если друг ты — с нами ты, Если враг — уйди с дороги. Для исчадья темноты Суд готов народа строгий. Серп и молот на гербе, — То не зря изображенье, То с природою в борьбе Мира нового рожденье. Точно скалы поднялись, И, как волны, камни встали. Слава тем, кто эту высь И стихию обуздали. Сам с походом этим рос, За него болел я сердцем, И взамен ширазских роз Стал я камня песнопевцем. Я сложил на этих склонах Песнь камней освобожденных!

Лазурь в лазури

Растворив лазурь в лазури, Стал Севан небес синее… Горы —

в самоистязанье, Горы — в день Шахсей-Вахсея. Войско туч покрыло долы, Тишина вокруг коварна. Встали горы-минареты На защиту Аль-Корана. Пусть обвалы и лавины, Пусть потоп во тьме кромешней, Светит клинопись поэмы Во спасенье Гильгамеша.

И автодор большой пустыни…

Скала лишилась плоти, кожи, Нагой костяк — и тот трясется. Так пал Ленинакан, таков же Удел великого Звартноца, Так загорелся Зангезур. Но разве этим катаклизмам, Лавинам и землетрясеньям Соревноваться с большевизмом, Сравниться с летоисчисленьем По имени социализм! Себя, как зяблика, жалею. Но чем и как себя утешу, Раз суждено в долине этой Пасть Библии и «Гильгамешу». Как будто дэвы — из ущелья Утес убрали за утесом. Ворота рая на запоре — Я над зеленым Алагезом. Я верю: здесь, у араратских Вершин, подобных белым копнам, Бессмертные слова звучали В начальном мире допотопном. Второй потоп воочью вижу, Второй ковчег, отплыть готовый, Но разве отжил я? — Неправда. Я подпеваю песне новой. Вдруг был средь голубей ковчега И старый голубь одичалый? Скорее песню, чтоб Седаном Для нас поэзия не стала. Пусть Библией и «Гильгамешем» Отныне будут наши стройки. — Ты, брат, опять с дороги сбился, — Мне замечает критик строгий. Да, мне известно, что дашнаки Несли народу разоренье, Но с клинописью ассирийской Еще не разлучилось зренье. У Армаиса Ерзикяна Осанка Асур-Банипала. Я понял это на Севане, Вблизи разглядывая скалы. Чужой народ. Но, как ни странно, Он стал родным для иноземца. Мне любы живопись Сарьяна, «Эпический рассвет» Чаренца, Поэзия Исаакяна Мне внятна, как родная речь. И автодор большой пустыни Смог породниться с Араратом. Ревет и Занга, что отныне Поэт поэту будет братом.

Сбылась мечта поэтов

Ованесу Туманяну

Хоть вовсе о прошлом не думал ты тут, Оно оживет на мгновенье, И вот из ущелья, ты видишь, идут Навстречу могучие тени. Я вижу твою седину, Ованес, Ожившими в вечер румяный Биенье бездонного сердца и блеск Улыбки в волненьи Севана. Исчез, как мечтали, раздор вековой, Брат брата не губит войною, И тот, кто вчера был пастух кочевой, — Сегодня он правит страною. Народы Кавказа в единстве живут, Поют они песни иначе, В стране нашей мирный господствует труд, Ануш твоя больше не плачет. Пришли мы как братья, и каждый мечтал Сказать про единство поэтов Тебе, кто впервые об этом писал, — И песню продолжить про это. Ты сладость дорийского меда впитал В свое неповторное слово, И тот, кто, прозрев от тебя, не признал Тебя, пусть ослепнет он снова. Ты знаменем дружбы, сказать без прикрас, Быть должен под родины небом, Ты ожил сегодня вторично для нас, Хоть мертвым для нас ты и не был. И ржавчине времени не переесть Цепь дружбы сердечной и новой, Незримый хозяин в Армении, здесь Прими наше братское слово.

Здравица («Здесь когда-то Григол Орбелиани…»)

Здесь когда-то Григол Орбелиани Начал здравицу давних дней, Или «Пир возле стен Еревана», После битвы победной своей. «Там, где битва гремела, бушуя, Тихий сумрак вечерний лежит, У костров бивуачных, пируя, Победившее войско сидит». Ереванская крепость упала, И турецкий сардар убежал, Долго пламя войны полыхало, Над руиною черной дрожа. И лежали под каменной кручей Трупы беженцев, втоптанных в грязь, Ливни мыли их, щебнем колючим Ветер их засыпал, торопясь. И в Аракса неистовом шуме Вопль сиротский к Араксу приник, И отец проклинал, обезумев, День рожденья детей-горемык. В горных дебрях зима их кончала, Враг в долине приканчивал их, Волчья стая по следу рычала И бросалась на еле живых. Стала яма в ущелье знакомом, Словно зверю нора, дорога, Человек называл ее домом, От ужасного прячась врага. Разоритель крестьянского мира, Поджигатель и деспот большой, Назывался он Карабекиром, За жестокость был прозван «пашой». Но не только здесь турки сжигали, И не надо искать за горой, И свои здесь своих убивали, Брату брат рыл могилу порой. Чтобы крови поток этот лился, Верно, кто-то на небе решил, Вот тогда человек и явился, Человек этот Лениным был. Нынче курд с армянином не в ссоре, Тюрк в грузинах не видит врагов, О вражде, как о прошлом позоре, Пионер рассказать вам готов. Пионерская дробь барабана, Слышен в поле пастуший рожок. Сон веков над грозой Еревана Над Иракли-тапа глубок. Нет, мы Карса, как предки, не брали. Новым людям дан новый удел, Но зачтутся им в будущих далях Героических тысячи дел. Вот оно, столкновение классов, Поколенье вступает в борьбу, Мы с ним вместе, и сборище масок Темных происков будет в гробу. Вот то место, где сам Орбелиани Свою здравицу написал, Или «Пир возле стен Еревана», Где он с войском своим пировал. И вблизи Еревана мы тоже, Сад Сардарский нам пир украшал, В новой здравице сад этот ожил, Но новее всех здравиц — ваша! Мы поэты Кавказа! Не книзу — Путь наш в гору и только вперед, Где фундамент социализма Так уверенно строит народ. Кто видал разоренные страны, Где в ущельях из трупов редут, Превращенные в хаос поляны И долины, где царствовал труд? Это кладбище — крик без ответа, Сотни верст, где пустыне лежать. Да, друзья, это долг наш — об этом Поколеньям о всем рассказать. Здесь не здравицы гордое слово, Тут и слезы и дрожь! А потом — Кто светлей нас, нежней и суровей, Лучше нас скажет миру о том! Пусть и голос свирели чудесной Для народа звучит до конца, А за нами, товарищи, песня, Что надежду вселяет в сердца!

Поездка в Агзевань

И не так уж далеко от Агзевани! Оказался здесь впервые, как ни странно! Нет у нас, грузин (невольное признанье), Любопытства открывать чужие страны. Но в печально-голубином воркованье Тихой песенки аробщика-грузина Голосов золотоносных залеганье Мне открыли эти скалы-исполины. «В Агзевань поехать, что ли! Привезу хрустальной соли. Мать сначала обниму, После сына и жену». А от песни небеса поголубели. Сердце — радостью, как радугой, прошили… Словно песню не один, не двое пели, Сразу тысяча Вано Сараджишвили. Оттого, что в песне соль была — хрустальной, И слезинка тихой радости — утешной, И жена была красивой и желанной, Переполнилась душа водою вешней. Где владенья моурави-исполина, Простирающиеся до Вавилона? Пели тысячи свирелей в лад единый, И заря зарю смещала с небосклона. В Агзевань бы! Для поэзии! Ну что же! И в ярме бы я поднялся буйволином! Ну, скажите, разве есть такая ноша, Чтобы нам — да оказалась не по силам?! Май-июнь 1931

«Во веки веков не отнимут свободы…»

Во веки веков не отнимут свободы У горных вершин и стремительных рек, Свободны Арагвы и Терека воды, Свободен Дарьял и могучий Казбек. И облако в небе не знает границы, В горах о свободе не грезят орлы, Туман без приказа в ущельях клубится, И молния бьет без приказа из мглы. Но помнит народ, по какому приказу Ковалось железо для первых оков, Но ныне слагает он песни и сказы О тех, кто сорвал их с последних рабов. В тех песнях поется, как грозная буря Смела эриставства и княжеский гнет. Про иго Шиолы Гудушаури Все помнит народ мой и песни поет. «Шиола, Шиола, ты долгие годы Сидел в эриставстве на троне своем. За землю Ачхоти, за слезы народа Утробу твою мы землею набьем…» В руках, от цепей и борьбы онемелых, Нелегкое счастье родимой земли. Мы помним Мтрехели и тысячи смелых, Что ныне герою на смену пришли. Свобода искрилась на высях снегами И буйно бурлила бурунами рек, Теперь она всюду, теперь она с нами, И запросто с нею живет человек. Пускай же свобода былым эриставам За горе поруганной ими земли Вернет им с избытком весь долг их кровавый. Накормит землей и растопчет в пыли. Август 1932 Новый Афон

СТИХИ О МУХРАНСКОЙ ДОЛИНЕ

В Мухрани трава зеленей изумруда И ласточки в гнезда вернулись свои. Форели прорвали решетки запруды. В обеих Арагвах смешались струи. И воздух в горах оглашают обвалы, И дали теряются в снежной пыли, И Терека было б на слезы мне мало, Когда б от восторга они потекли. Я — Гурамишвили, из сакли грузинской Лезгинами в юности схваченный в плен. Всю жизнь вспоминал я свой край материнский, Нигде ничего не нашел я взамен. К чему мне бумага, чернила и перья? Само несравненное зрелище гор — Предчувствие слова, поэмы преддверье, Создателя письменный лучший прибор. Напали, ножом полоснули по горлу В горах, на скрещенье судеб и стихов, А там, где скала как бы руку простерла, Мерани пронесся в мельканьи подков. И там же и так же, как спущенный кречет, Летит над Мухранской долиной мой стих. И небо предтеч моих увековечит И землю предшественников моих. Август 1932 Новый Афон

ЗА ЛАВИНОЙ — ЛАВИНА

Гром, в вершину скалы громовой ударяя, Оголяет скалу, и сверкает скала, Что сама — как гроза и сама — как седая Борода Шамиля, неприкрыто бела. Есть ли где на земле человек, чтобы просто Перед этим бессмертьем сумел устоять? Я единственный среди живущих апостол — В час геройства, ушедшего вспять. Я — как тетерев, хищником схваченный хмуро, — Нет, молиться не пробую и не начну. Я — кольцо, что сорвали с кольчуги хевсура… Сам священную я объявляю войну. Я как бурею сбитая бурка лезгина, Все суставы свои перебить не успел. Но отважный, осмелившись, станет лавиной, — Так и вы мне ссудите отвагу в удел. Для чего на чернила нам тратить озера, А тончайший хрусталь — на простое перо, Если в гневе сердца согреваются скоро, Если дрожь по суставам проходит порой. За лавиной лавина, обвал за обвалом, И скала на скалу — ни дорог, ни пути. Небеса надо мною склонились устало, Так что даже не жаль мне из жизни уйти. Август 1932 Новый Афон

«Поэты, безутешно плача, пели…»

Поэты, безутешно плача, пели, Но безнадежно лет тянулась лента, О том твердит всем школьникам доселе И. Чавчавадзе с сумкою студента. Тут и оплакивал Бараташвили Печаль свою и мира неотступно, И Софью, мудрую супругу Леонидзе, Что более, чем канцлер, неприступна. Досель видны на Тереке, в Дарьяле Следы от шпор Григола Орбелиани, Все та ж река и грохот, как вначале, И плач такой, как вечности заданье. Важа Пшавела чудится мне ночью, Вот черный конь, Арагвы плески злые, Он помогать поэтам хочет И мечет в реку глыбы стиховые. И на Казбек опасно восхожденье, И не всегда Ягор — наш друг — надежен. Кто ледников освоил громожденье? Здесь время гроб Сандро Казбеги гложет. Форелями разорваны ловушки, И ласточки по гнездам упорхнули, Трава Мухрань пленительную душит, И две Арагвы повстречались в гуле. Так в сквозняке и в вихре ледниковом Горам казалось средь ущелий-братьев: Хоть Терек вдвое вод наполнись громом — Для слез воды вовеки в нем не хватит. 1932