Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Табидзе Тициан Юстинович

МУХАМБАЗИ, КОТОРОЕ НЕ ПОЕТСЯ

Из Ортачалы плыл Орбелиани С уловом рыбы в легком челноке, Зурна звенела в утреннем тумане, Как будто бы подъем в татарском стане Пронзительно трубили вдалеке… И зурначами встрепанное утро Уже грузилось в сливах на мулов, В корзинах отливая перламутром Росы коджорских утренних лесов. Саят-Нова словами поутру Трясет за косы сонную Куру, — Там песнь его вовсю Каро горланит: «Где прогремят стихи Саят-Нова, Там гром гремит и клонится трава!» И вот проснулся мой Тбилиси, Спросонья потянулись цепи гор. Ущельями зевнув, поднялись выси И вызывают сердце на простор. На двух горах с зарею над Кабахом Необычайно снег порозовел, Как на щеках сестер, которых замуж Орбелиани выдать не успел. С зарей еще прекрасней храм Кашвети. В такое точно время, на рассвете, Орбелиани плыл в родные дали, Туда, где тамаду уже давно Рога, вином наполненные, ждали И подносили с криками вино: «А ну-ка, парень,

пей до дна смелее!» Я — Тициан. Пусть знают, как я пью… Но я в стихах во много раз сильнее: Не только гром гремит под песнь мою — Она под шум кладбищенской травы Рассыплет в щепы гроб Саят-Новы. Май 1925

РАСТЯНУТЫЙ МАДРИГАЛ («Ты вся отточена, как сабля Мачабели…»)

М<арте> М<ачабели>

Ты вся отточена, как сабля Мачабели. Ты — выше виселицы! Взор твой — это взор Мадонны в час, когда от белой колыбели Падет на Картли он, и светел, и нескор. То мне река Лиахва снится… То не спится… А лишь засну: и бой! И мчится атабек! Плывут тела татар сраженных. И Аспиндза В Куру засмотрится отныне и навек… Опять в грузинских погребах играют вина, И рыцарь к рыцарю спешит, и к рогу — рог. Бессмертно солнце наше! Нет еще грузина, Чтоб перед смертью он забыть об этом мог. Не быть мне мастером, стыдливым и невинным — Пусть он царицын лик во фреске сохранит, — Но надо стыд забыть, чтобы пером гусиным Махать настойчиво, когда клинок звенит. Вот сердце! В Картли ты — последняя царица! Возьми себе — да из него не пожалей Корону вырезать. Пусть побледнеют лица Других поэтов от гиперболы моей. Июль 1925 Тбилиси

МАТЕРИ

Я был похож на Антиноя, Но все полнею, как Нерон. Я с детства зрелостью двойною Мук и мечтаний умудрен. Я вскормлен топями Орпири, Как материнским молоком. Будь юношею лучшим в мире — В два дня здесь станешь стариком. В воде ловили цапли рыбу, И волки резали телят. Я людям говорю «спасибо», Которые нас возродят. Я лить не стану слез горючих О рыщущих нетопырях. Я реющих мышей летучих Не вспомню, побери их прах. Ты снова ждешь, наверно, мама, Что я приеду, и не спишь: И замер в стойке той же самой, Как прежде, на реке камыш. Не движется вода Риона И не колышет камыша, И сердце лодки плоскодонной Плывет по ней, едва дыша. Ты на рассвете месишь тесто — Отцу-покойнику в помин. Оставь насиженное место, Край лихорадок и трясин! Ты тонешь вся в кручине черной. Чем мне тоску твою унять? И рифмы подбирать позорно, Когда в такой печали мать. Как, очевидно, сердце слабо, Когда не в силах нам помочь. А дождь идет, и рады жабы, Что он идет всю ночь, всю ночь. Отцовскою епитрахилью, Родной деревнею клянусь, Что мы напрасно приуныли, Я оживить тебя берусь. Люблю смертельно, без границы Наш край, и лишь об этом речь. И если этих чувств лишиться — Живым в могилу лучше лечь. Июль 1925 Тбилиси

ТАМУНЕ ЦЕРЕТЕЛИ («Никогда не бывало так радостно мне…»)

Никогда не бывало так радостно мне, Как сегодня. Не знаю, в чем дело. Не хочу я, чтоб сердце горело в огне, А искусство мое охладело. Из ворот Ташискари летит ураган, Блещет пламенем шлем Моурави. Серп луны изогнулся, прорезав туман, — Скорбный месяц в холодной оправе. Замирая, не в силах я глаз отвести От развалин старинного стана. Опоясан мечом, я стою на пути, Но не видно нигде басурмана. И стихи Гуриели похожи на стон: «Кто прославит Тамарины чары?» Жизнь моя — только миг, но разрублен и он Соименницей дивной Тамары. Кто прославит Тамару? И этой другой Кто споет, распростершись во прахе? Светозарная Картли горит надо мной, И в плену я у стен Моди-Нахе… Июль 1925 Боржоми

ИЛАЯЛИ

Посвящается Али Арсенишвили

В Скифии я… Киммерийские сумерки Испепеляют. Слышишь, Али, твоим голосом Пушкина снова читаю. Слезы фонтана Бахчисарая меня Обливают… Старым фонтанам оплакивать нас Не мешаю. Спрашивал я и у ночи — у скифской, Дремучей: Где наша юность? Блаженство? Восторг, упоенье? Кто запечатал сердца наши Кровью сургучной? Кто так и не дал взрасти, возмужать Вдохновенью? Скоро в Тбилиси, как некогда Важа Пшавела, Я привезу новых песен Тугие хурджины… Все-таки больше, чем песен, Везу я тоски и кручины, Вот уж в чем родина И без меня преуспела. Духом печальным Овидия Мог бы поклясться, Мы еще ближе друг к другу, Чем некогда были. По Руставели мечтаю с тобою Пошляться, Мы бы забытые строки стихов Воскресили. Припоминаю, он шел Лоэнгрином Навстречу… Яблони к Белому мосту и лебеди Так выплывали… Рыцарем

помню тебя и поэзии Данником вечным… Ах, в Кутаиси какие рассветы Мы не замечали! Вспомнил Тбилиси… Молочное утро На Вардисубани, Речи сумбурные, пар от стихов, Илаяли… Бредит духан, погружаясь в Саят-Нову, Как в омут… Все-таки что-то, Али, от огня, от того, Не могло не остаться! Год восемнадцатый. Год восемнадцатый! Будь же он проклят! Все мы — гусары, Али! Летучие все мы — Голландцы! Плачет душа моя, плачет бессмертная, Праведность — завтра! О, в светлячка воплотившийся Дух Илаяли! Буэнос-Айрес… Кастилия И Алехандро! Вот и малайцы!.. Они одеялами белыми Головы все обмотали. Этим мучительным дням Отошла панихида. Их Сабанеева нежно оплакала И Провиденье. Что же и нынешней ночью Я колокол слышу Давида? Все — сновиденья. И Скифия эта моя — Сновиденье. 14 августа 1925 Анапа

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЧУЖЕСТРАНКЕ

Стих не прочтешь ты этот, и о нем Ты не услышишь. Говорил тогда я: «Лишь о Тифлисе вспомнишь ты ночном, Лишь он останется, не увядая». Был исцарапан я, изранен. Что ж? Тифлис и тигра помнит посещенье. И разве розу без шипов найдешь? Кто строгости твоей придаст значенье? Сперва тебя Фатьмой хотел я счесть. Сам выдавал себя за Автандила. Перчатками, оберегая честь, Словно кинжалами, меня ты била. Зачем поведал я про случай тот? Олень не станет восхвалять поляны И травы их. Но если воспоет Тебя другой — припомни Окроканы. Октябрь 1925 Тбилиси

ИЗ ПОЭМЫ «ЧАГАТАР»

Как бы я ни был покорен, я смею Голос возвысить и требую слова. Что мне идея! — любую идею Память позором одернет сурово. Гумна тбилисские. Здесь, может статься, Гибли под цепом невинные дети. Мне не дадут в стороне оставаться, О мой Тбилиси, страдания эти! Я на себя призываю побои. Дайте мне слово, я слышу доныне, Как Александр горевал над Курою, Плач Шамиля различаю в теснине. Кто-то сталь сабли без устали точит, Рвется к Дарьялу, неистово лая. Каджи над Тереком в бубен грохочут, Вот и Казбек, как свеча восковая. Голос мой с голосом гордым животных — Льва и орла — не сравнить, слишком тонок. Поскрип заслыша досок эшафотных, Заверещу, как на бойне теленок. Смерть подступила к Ага-Мамед-хану. Хватит, довольно топтал он Тбилиси. В строй ратоборцев марабдинских встану, Чем я не ровня героям Крцаниси! С доблестью званье поэта сравню я, — Званье воителя доблестней вдвое. Как я люблю эту землю святую — Грузию объединили герои! И завещаю я в ночь невезенья, Самую страшную ночь моей жизни: Будь Александра-царевича рвенье Вечным — ведь это печаль об отчизне! И, как мюрид, я клянусь бородами Славных — Шамиля седой бородою И Александра — они наше знамя: Пусть я призванья поэта не стою, Пусть же оно от меня отвернется Безоговорочно, без сожалений, Если и мне совершить не придется Дела, достойного ваших свершений! Ноябрь 1925 Тбилиси

«Жить легко и свободно хочу я, несвязанный атом…»

Жить легко и свободно хочу я, несвязанный атом. И у нас можно делать добро без страстей и огня… На персидском ковре я лежу азиат-азиатом, И овчарка моя беспокойно глядит на меня. Деловитый поэтик стишок свой в трактире запишет. — Мы не ровня с тобой! — крикну я. — Брось перо и свечу! Лучше «Ангела-всадника» ты отыщи — хоть афишу: Я короны обломанной тоже, голубчик, хочу… 1925(?)

«Вспомнилось детство, топи Орпири…»

Вспомнилось детство, топи Орпири, Крыши в соломе, таянье дня… Мальчик я самый неистовый в мире — Лучше и пальцем не трогать меня! Чудится: в чаще прибрежной возводит Башню за подвиг красавица мне… Я с Саакадзе в военном походе, Персов сражая, несусь на коне… Середина 1920-х гг.

ОРПИРИ

Да где ж они, все эти двадцать лет?.. Опять лежу ребенком на подворье. Еще своих не оставляли мет На лбу моем ни радости, ни горе. В озера опускается закат. Как Саваоф, застыла Нарикала. И вид окрестностей замысловат: В нем узнает ошеломленный взгляд Тамары достопамятный наряд — Над этим платьем десять лет подряд Сто мастериц голов не подымало. Поэзия, втяни меня, втяни В могучее свое коловращенье. …Как я люблю глаза открыть в тени, Как женственно листвы прикосновенье. Меня терзает неба высота! Холодный блеск светил изводит зренье! Стихи со мной лукавят неспроста И вызывают вновь сердцебиенье. Чем безыскусней скажешь, тем скорей Твои слова другим придут на помощь. …И яблоневой белизной своей О грудь мою уже разбилась полночь. В прожилках небо. Ни души на свете. Под утро непременно будет ветер. 20 февраля 1926 Тбилиси