Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза
Шрифт:
– А тот Спасу Милостивому предоставит, – весело и неожиданно подхватил монах.
Бабушка ласково обернулась на него:
– Хорошо ты сказал, отец Евстигней.
– Я, матушка, по пословице: скажи Николе, а Он Спасу скажет…
– Это еще лучше, коли не от своего ума. Вот и прошу тебя: внукам моим расскажи что-либо умилительное.
– Благослови, матушка.
– Бог благословит. – И она опять обернулась к монахиням. – Ну, спаси вас Господи, что пришли, не забыли и меня, старуху.
– Подарочки прими, матушка, – сказала монахиня в очках. –
– Спаси Господи.
– А я – салфеточку; угодила ли, не знаю.
– Спаси Господи за труды, за любовь. Параскевушка, хорошо ли их покоила?
Обе монахини поклонились враз:
– Много довольны, матушка. Благословите к вечерне сходить.
– Бог благословит.
И бабушка зашептала на ухо Параскевушке, а та молча кивала головой.
На минуту подсела бабушка к столу, и Егорушка, улыбаясь широкою, не сходящею с лица улыбкой, подвинул к ней блюдце, до краев наполненное чаем, в котором плавали размоченные кусочки сухариков. Монашка с волосиками всплеснула руками:
– Что ж ты это, Егор, делаешь? Тебе от матушки угощение принимать, а не тебе ее угощать!
– Ан не так, – сказала бабушка, – я к ним, к малым, в гости пришла. Чем-то они меня угостят?
Брат подал ей половинку груши и просто сказал:
– Покушай, бабушка. Ты какая-то неедучая: ничего не ешь!
А Егорушка подбавлял в блюдечко с чаем сухариков и кусочков груши и придвигал к бабушке, ласково причмокивая языком. Бабушка наклонилась и сделала глоток из блюдца:
– Вкусный у тебя чай, Егорушка!
Он в ответ закивал головой.
Бабушка отведала и от братниной груши, и от тонкого пшеничного сухарика с медом, который я предложил ей.
– Сладкие же у вас сласти, – сказала бабушка, – и не едывала я таких…
– Бабушка, ты еще попробуй! – крикнул радостно брат, предлагая ей смокву. – Ты, бабушка, у нас побудь.
И мы все трое – Егорушка, брат и я – принялись угощать и бабушку, и Параскевушку, и монаха, и монахинь – нашим чаем, нашими сухариками, нашими дулями [1] Брат совсем разошелся.
1
Сорт груш
– Бабушка, ты гости у нас! – сказал он, обняв ее рукой. – Я тебе что расскажу…
Я знал, что брат хочет рассказать бабушке. Это были две вещи: первая – о том, что он строит теперь в саду крепость и войску приготовлены ружья – стволы высоких подсолнухов, и другая – спросить самое бабушку про кота… Это было самое важное. Брат говорил мне, что сам спросит бабушку. Об этом был у нас с ним «уговор лучше денег».
– Гощу, гощу у вас, милые, – отвечала бабушка.
И брат раскрыл уже рот, чтобы спросить про кота. Это было важнее, чем рассказ про вооружение подсолнухами…
Но в это время вошла мама и чуть не всплеснула руками, завидев бабушкин чай, которым угощал ее Егорушка, и сообразив сразу, что уж не мы у бабушки в гостях, а она у нас, и хозяйничаем мы…
– Тетушка, – сказала мама, – отец протоиерей вас ждет, и Митрофана Егорыча сын, и дама какая-то…
– Иду, иду, матушка Аночка, – виновато заторопилась бабушка, вылезая из-за стола, но тут же поклонилась нам и сказала ласково: – Ну, спасибо вам, добрые хозяева, за чай, за сахар, за привет, за совет…
Мама с бабушкой ушли, и вышла к ним Параскевушка, а Марьюшка скоро прибежала за няней.
– Будьте умники, – сказала няня, уходя, и боязливо посмотрела на Егорушку.
Но он достал из кармана еще кусочек воску – и лепил из него что-то. Что будет? Мы смотрели с братом.
– Монах, – шепнул я брату.
– Монашка, – отвечал он.
Отец Евстигней глянул через стол на воск и сказал:
– Схимник.
– Что такое схимник? – спросил я.
– У бабушки спросите! – сказала монашка с волосиками.
– А вы не знаете? – сказал я.
– Знает, батюшка, знает, – сказала старшая монахиня, – да мы не ответливы.
– А я не хочу про схимника, – внезапно и решительно объявил брат, – я хочу про тихого зверя…
– Ах ты, мой кормилец, – обрадовался монах, – вспомнил, бабинькино послушанье мне напомнил. Ну, изволь, изволь.
Брат придвинулся к нему ближе, а монашки посторонились и сели поодаль и сначала слушали, а потом задремали. Егорушка же все лепил свое.
– Видишь, разумный, что матушка вспомнила. Я тридцатый год в монастыре живу, а тогда только жить начинал, молод был, только подрясник надел…
– А у вас были дети? – вдруг перервал брат.
– Нету, милый, нету, у монахов детей не бывает.
– Они неженатые?
– Вот, вот, милый, неженатые.
– Им скучно?
– Они с Богом, с Богом, милый, весело.
– И вам весело?
– Я грешный, милый: грехов у меня много.
Я дернул брата незаметно за рубашку. Мне хотелось слушать.
– И вот, летнее время, выпросился я у отца игумена на богомолье, в Соловецкий монастырь, к окиян- морю.
– Там монахи на лодках плавают?
– На кораблецах малых…
Я опять дернул брата, и он замолчал.
– И вот иду я долгие дни, то с мужичками по пути, то с богомольцами, то один. Леса пошли дремучие. Птицы поют, и всякий цветок на своем месте, где ему положено Богом, цветет: иной – при дороге, другой – на болотце, третий – на луговинке; синий, белый, желтый – кто покрасил? И все благоухают, каждый с своего места. И птички поют, и тоже каждая с своего места Бога хвалит: иная – на виду человеческом, другая – в лесной глубине, а третья – в синем небе высоко, человеку незримо. Всякое дыхание да хвалит Господа! Без слов оно это слово Божье разумеет и исполняет. Иду это я дорожкой узенькой и вдруг примечаю: на дорожке лапотки лежат новешеньки. Чьи, думаю, кто забыл? Поглядел, а в стороне стоит туесок пустой.