Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Дурылин Сергей Николаевич

– Закажу, закажу, – бабушка улыбнулась. – Я ровно как помещица немилостивая, на всех работу накладываю.

– Какая ты помещица, матушка! – с досадою даже проговорил мужик. – Ты молитвенница. Легкая у тебя рука.

– Рука-то легка, да сама белоручка: без работы сижу, – быстренько проговорила бабушка, и, поглядев на нас, обратилась к мужику: – Внуков-то моих узнал ли, Иваныч?

– Добрые детки, – отвечал тот.

– Ну, вот тебе и заказ: напиши ты малые две иконы – Сергия-чудотворца да Василия

Блаженного на охре, на кипарисе. Благословить их хочу. Это их ангелы.

– Благослови, матушка.

Бабушка перекрестила его и он стал собирать свой мешок, а бабушка совала ему в руки пряников, конфект и еще чего-то, что он не брал и отстранял от себя, заваливая на себя мешок, но она строгонько посмотрела на него и молвила:

– А вот и неслух выходишь; борода, а неслух! – и он покорно принял из ее руки и пряники, и конфекты, и груши, и еще что-то, чего больше всего не хотел принять. Она перекрестила его, он поцеловал у нее руку и ушел, пригибаясь еще ниже.

А Егорушка уже охаживал вокруг бабушки, и улыбался на нее, и протягивал к ней горсточку, приговаривая:

– И мне дай! Дай, дай, маминька!

– Чего ж дать-то? – спрашивала бабушка.

– Сама знаешь, чего! Белая знайка, а не знаешь, у Высокого спроси, с крыльями…

– Про Предтечу он это! – шепнула няне монахиня с волосиками.

– Ну, помолчи, Егорушка, помолчи. Видел, видел: Ангел-то тихой, Ангел-то молчаливый… Он молчать велит.

Егорушка сел на пол и пригорюнился.

– Матинька, да-ай! – вдруг жалобно протянул он. И бабушка, ничего не говоря, вынула из кармана резной деревянный крестик и благословила им Егорушку, который быстро стал на колени, поцеловал крест и молча спрятал его, а сам подал бабушке маленькое китайское яблочко.

– Да сегодня нельзя, Егорушка, что ты! – замахала на него Параскевушка, а он сердито мотнул на нее головой и затянул:

– О-о-о-о-о…

– Это он говорит, что отнял у кого-то, – догадалась бабушка. – Отнял, что ли?

Егорушка вскочил и радостно затрясся, а монашки-гостьи проговорили, робея:

– Матушка, это он что сделал: у торговок на базаре все яблоки и арбузы по земле покатал: не дает никому, катит, да и все, матушка, в пыль, в пыль, в мусор… Воют торговки-то.

Егорушка радостно улыбался и головой кивал.

– Опять ты, Егорушка, шумишь, – сказала бабушка. – Ты не шуми. В мире и без твоего шума шумно. Тихому Ангелу молись.

Егорушка покорно обернулся к образам и стал истово креститься.

– Сереженька, дай ему грушку, – приказала мне бабушка, и я, робея, подал ее юродивому.

Он положил ее перед собою на стол и оглядывал ее со всех сторон, ворочая головою, и гладил рукою по ее розовому пушку.

Мы с Васей не боялись и угощали его, наливали ему на блюдечко чай, а бабушка, смотря на нас троих, слушала, – все стоя, – что ей говорил седой монах. Он жаловался на что-то, чего я не понял, и лицо у бабушки стало другое: разорвалась сеточка морщинок под глазами, лицо будто помолодело, но и построжало. Монашки отодвинулись к пяльцам, а няня вышла. Только Параскевушка по-прежнему стояла подле бабушки – горбатенькая, с головой немного на левый бок, – с нетерпением смотря на монаха.

Вдруг бабушка властно остановила монаха, рукой коснувшись его плеча.

– Помолчи, отец Евстигней. Все поняла. Не надо больше. Его Бог будет судить, – бабушка резко подчеркнула голосом это «его», будто хотела показать, что понимает, как много значит это слово для монаха, – а ты суд в своем сердце зачеркни – все Богу передай: там лучше нашего с тобой разберут.

– Матушка, – прервал бабушку монах, седые косички у него на затылке жалко зашевелились, – матушка, передал бы, все передал бы, да тяжело мне. Слякохся до конца.

– Не говорю, что легко, – сказала бабушка, – мы с тобою монашествуем, а не легкотуем. В миру легко – да легко и в трудность геенскую навеки впасть. На труд шел, когда рясу надевал.

– Матушка, – опять прервал ее монах, и слезы были у него на покрасневших глазах, – послушаюсь, по-твоему сделаю, потерплю, а ты помолись… Не мирно мне.

– Помолюсь, – отвечала бабушка, – а ты отдохни у нас сегодня. К вечерне сходи. Параскевушка, покорми его. А его, – опять обратилась она к монаху, опять выделяя слово, – его Господь сердцем переменит. К тебе же придет.

– Ну, спаси тебя Господи! – сказал монах, отираясь рукавом и виновато посмотрев на всех, стоя посреди кельи.

– Сядь-ка за стол, отец Евстигней, послушание исполни, – сказала ворчливо Прасковья, – матушка гостить тебе приказала, а ты под ногами вертишься.

– Да, да, погости у Спасова Крестителя: Он у нас хозяин, – поддержала ее бабушка, – вон внукам моим что-нибудь душеполезное расскажи: как ты зверя тихого в пустыне видел. Ты где ведь не бываешь! Не нам чета, кочкам, недвигам лесным.

Монах, усевшись за столом, заулыбался, а мы стали смотреть на него и ждать. Но он молчал, а бабушка обратилась к монахиням:

– Матери мои, матери! Какие вы труды подняли: я чаю, все ноги притомили, издалеча идучи.

– К тебе, матушка, дорога недальняя, – сказала старая монахиня в медных очках.

– Не ко мне, а к Предтече Господню, – поправила бабушка. – Молились ли в соборе?

– Обедню, матушка, отстояли, – отвечала монашенка с волосиками. – Дивное служение!

– Владыка – молитвенник: наши худые молитвы в охапку взял да к Предтече Господню понес…