Тихий дом
Шрифт:
Рядом со святым, кроме всего прочего, ощущаешь своё духовное уродство и стыд. Слова из "Невидимой брани" - духовного букваря - о неверии самому себе всплывают из глубины сознания, где они затерялись среди завалов пустословия, и вырастают до масштабов принципа. Вот уж где вера из путаницы извилин мозга сходит в сердце и становится сутью твоей жизни.
Все эти мысли, "былое и думы", клубились в моей бедовой головушке, не отпуская ни на миг. И вдруг круговерть остановилась и я ощутил стыд. Да-да, самый настоящий! Развалился тут, понимаешь, в кресле на веранде номера люкс то ли виллы, то ли частной гостиницы, вкушаю деликатесы, любуюсь южными красотами, купаюсь в морской водичке, отбываю срок в тюремной камере, а о главной цели визита
Быстро собрал сумку, спустился в холл, оповестил улыбчивого портье о своих планах немного попутешествовать, строго предупредил, чтобы не думал занимать мой номер, сколько бы я не отсутствовал. Тот ослепил меня белыми зубами и терпеливо напомнил, что номер с питанием и автомобилем оплачен за месяц вперед и беспокоиться мне не стоит. Ладно если так, отдал ключи и мимо лимузина прошагал до шоссе, где остановил такси и назвал старинный адрес, доставшийся мне еще от бабушки.
Автомобиль на высокой скорости - мастэр за рулём!
– пронесся по шоссе, свернул в гору и, не снижая скорости, по восходящему серпантину довез до неприметного домика, по самую крышу заросшего садовыми деревьями. Из кухни вышла сухонькая старушка и, всхлипнув, припала к моей влажной от пота футболке.
– Давненько ожидаю тебя, Андрюша, - запела она любимую песню, сощурившись, разглядывая меня в упор, - все глазоньки проглядела, а тебя нет как нет. А я ведь твою комнату никому не сдаю, а белье постоянно меняю, чтобы всегда чистым было.
– Да уж, вид из окна этой комнаты часто вспоминаю дома, среди снегов северных. Красиво тут у тебя, тетя Надя. И, знаешь, как-то очень уютно и спокойно. Вон и котяра на солнышке лежит, слушай, неужели все тот же?
– Да их у меня трое, разве всех упомнишь. Они живут по своим законам, нам их не понять. Мышей гоняют и ладно. Да ты ступай в комнату, положи вещи, сполоснись и давай за стол. У меня свежий борщ с болгарским перцем, как ты любишь.
– Со старым салом?
– А как же, Андрюш, да разве без него борщ варят. У нас все по науке, по старинным рецептам.
До глубокой ночи мы проговорили с радушной хозяйкой. Не заметно для себя, съел аж три миски борща с пирожками и роскошными помидорами. Оказывается, старушка помнила каждый наш приезд, и с бабушкой, и с Верой, и без Веры, соло, так сказать.
– Послушай, теть Надь, ты написала, что старец Тимофей у вас тут поселился. Как бы мне с ним встретиться.
– Да, представляешь, Андрейка, чищу подсвечники, "Богородице Дево..." тихонько напеваю, и вдруг открывается дверь и прямо весь в свете, как из рая, идет на меня старец. Я, грешным делом, думала, что почил он от земных трудов. Ведь ему сколько уж - далече за восемьдесят будет, а всё на ногах, своим ходом передвигается. Правда, устает быстро и неожиданно засыпает минут на пять, а потом очнется и - снова здорово - тюх-тюх, попрыгал в валеночках по делам. А народец наш хвостом за ним ходит, да все пристает к старенькому. Но тебя к нему проведу. Не может быть, чтобы он тебя забыл - все-таки ты чадо его друга, почившего отца Василия. Так мы к нему прямиком домой пойдем. Его наш батюшка в домике на территории церкви поселил, чтобы недалеко ему ходить, старенькому.
– Спасибо тебе, теть Надь. А ты что же, все просфоры печешь и свечи плавишь?
– А как же! Ты посмотри, какую мне печь зарубежную батюшка поставил - это же чудо какое-то, горит ровно, ничего не пригорает, одно удовольствие. А "свечной заводик" мне от старичка, прихожанина нашего, достался. Он меня перед кончиной и научил, как свечки плавить.
– И когда ты всё успеваешь-то! И просфоры, и свечи, и в храме убираешься, и борщ варишь, и отдыхающих принимаешь. А ведь в годах!
– Господь ведает как, а только признаюсь тебе, как родному: уставать стала. Вечером вот так присядешь, а ноги гудят, как труба печная на ветру. А отдыхающих нынче мало что-то. В этот сезон только трое было: два тихих путевых, а один какой-то порченый.
– Как это, порченый?
– А кто ж его разберет, горемычного. Ну сам посуди. Каждый день выдувает бутылку коньяку, если денег нет, у меня берет из чулана и опустошает бутыль домашнего вина в полтора литра. Съедает две курицы - у нас тут гриль продают, там, внизу. У меня три миски борща с курятиной и салом уписывает. Да, еще выкуривает две пачки папирос. С ним по городу вместе ходить стыдно, он без рубашки, пузом вперед, его не в каждый магазин пускают, говорят, оденься сперва. А еще к девкам пристает, через это даже три раза по лицу получал от ревнивых мужичков.
– Ну так, что же тут удивительного? Примерно так ведет себя половина отдыхающих. Ежели, конечно, печень позволяет.
– Так он же монах! Как его... Игумен! В храм не заходит, а только у ворот снаружи посидит маленько - и в магазин за бутылкой и курицей. Я как-то спросила, чего же ты иконы не обходишь, как все, не прикладываешься? А он мне: да у вас кто только не бывает, можно и заразу подцепить. Это от святого образа! Нет, ну как это? Что это?
– А это, теть Надь, называется одним словом: апостасия! Ползучее неверие. Прелесть!.. Я ведь чего ради в этот раз приехал? Мне со старцем как раз об этом поговорить нужно. Понимаешь? Чтобы самому вот таким лже-игуменом не стать. Как говорится, бдя бди! То есть держи ухо востро, ибо враг не дремлет, а всюду ходит рыкая, ища кого поглотить.
– Это да-а-а-а, - зевнула старушка и встала из-за стола. Пропела благодарственные молитвы и пожелала мне спокойной ночи.
И остался я один на один с душистой южной ночью, с огромным звездным небом и далеким, едва слышным шорохом прибоя. На мои колени взобрался кот и заурчал о своём, кошачьем, никому не понятном, таинственном и уютном. А я вспомнил, как на этом самом стуле с вязаной подстилкой на сиденье сидела бабушка (мама!, когда же ты привыкнешь, недотёпа!), они разговаривали с тетей Надей, тогда еще вполне молодой, а я гладил кота и впитывал каждое слово. И так мне все это нравилось: и женщины с их беседой, вкусный борщ, присыпанные зеленью помидоры, сливы в синей вазочке, и урчанье кота, и звезды на черном небе, и сладкие запахи роз, сирени, жасмина, зеленые пунктиры светлячков и стрекотание сверчков. И такой немыслимый для города покой на душе. И в этот миг благодарственная молитва излилась из сердца и затопила меня и весь окружающий мир. Слава Богу за всё!
Ранним утром вскочил, как по тревоге. Сегодня должно случиться нечто необыкновенное. С полотенцем в руках бегу в летнюю душевую, окатываюсь холодной струёй, растираюсь докрасна махровым полотенцем. Кровь заиграла, закипела в истасканных сосудах. Солнце только краешком выглядывало из пелены голубоватых облаков, по земле струился прозрачный туман. На цветах, на листьях, на траве сверкала роса, из кухни вытекал аромат пирожков, кофе с молоком и медовый запах расплавленного воска.
Пока я завтракал, тетя Надя успела вытряхнуть из формочек готовые свечи двух сортов, целый противень просфор, сложить все это в корзину и одеться по-церковному, то есть во все чистое и светлое. Вычитывая по памяти утреннее правило, мы по пустым улочкам, под капающими росой деревьями, взбивая стелющийся по-над речкой туман, весело и быстро дошли до храма. Тетя поставили корзину на лавку у свечного ящика. Перекрестилась, прошептала молитвы и как маленького взяла меня за руку: пойдем!
Несмотря на то, что мы поднялись спозаранку и пришли первыми, старец в келье заканчивал своё трехчасовое утреннее правило с земными поклонами. Увидев нас, он гостеприимно улыбнулся, пригладил седые волосы и вышел навстречу. Благословив тетю Надю, отец Тимофей с полминуты всматривался в мое лицо, чмокнул в лоб и неожиданно громким баритоном произнес:
– А ты чадо старца Василия - Андрей! Вспомнил я тебя. Ты с родительницей своей бывал у моего друга.
– С бабушкой он бывал, - пыталась поправить старца Надежда.