Тихий Дон Кихот
Шрифт:
Сергей Владиславович остановился. Повернулся к ней, потом воздел глаза к небу, улыбнулся и как будто бы не решался о чем-то спросить.
— Анечка, дай я тебя за руку возьму. Хоть узнаю, как это дочь на прогулку выводить. — Он протянул Ане руку ладонью вниз и повел ее по благоухающей весенними ароматами аллее. И то, как чувствовала себя ее рука в его руке, Ане интуитивно понравилось. Надежно.
— Значит, вы боялись мне позвонить. И если бы я не сделала это первая, то мы бы никогда не встретились?
— Но ведь ты же позвонила… Сделала шаг мне навстречу. Я на это очень надеялся. — Он помолчал, усмехнулся каким-то своим мыслям и, не глядя на Аню, продолжил. — Вернее, я подумал, что если ты позвонишь, то значит, так тому и быть. Значит, все правильно. А если нет… Я бы оставил все как есть. Но на душе у меня не скребли бы кошки. Я бы знал, что ты живешь в доме, который достался тебе от отца. Но самое смешное, что в этом случае я сам не стал бы с тобой встречаться.
— Вы настолько неуверенный в себе человек? Никогда не поверю.
— Вряд ли бы ты стала интересоваться каким-то там выискавшимся папашей. А может быть, и нет. Может, это только мои комплексы по поводу отцовского появления. Я знаю, как все это может жалко выглядеть, вся эта «встреча на Эльбе». У меня ведь родители развелись, когда мне было что-то около двух. Отца я не помнил. А он о себе не напоминал.
— И вы встретились с ним уже взрослым?
— Не совсем. Мне было десять.
— И?
— Я долгие годы не мог вспоминать об этом без чувства неловкости. Парализующей неловкости. — Он поднял брови и тряхнул головой. — Аж сейчас мороз по коже. Нет, не от сыновьих чувств. От фальши. Он сказал: «Потом я тебе все объясню». Или: «Потом ты сам поймешь». Но говорить это десятилетнему мальчишке — такая фантастическая глупость. Только в кино это звучит наполненно. А в жизни… И потом больше он не появлялся. Видимо, я должен был все понять сам. И я понял.
— И что вы поняли? — спросила Аня тихо.
— Что не нужен ему, — просто сказал Брежнев, откинув голову назад и блаженно глядя в розовое небо. — Я его не виню. Потом я много раз благодарил Бога за то, что один на белом свете. Что абсолютно свободен. Что никто не ждет меня у окна.
— И вам никогда не хотелось, чтобы вас кто-то ждал?
— Я терял людей, которых любил, Анечка. И я знаю, как это больно. Чем больше людей ты любишь, тем ты уязвимее. Есть что терять. А когда ты один, то и умирать не страшно.
— И что же, вы специально старались никого не любить? Это ведь невозможно!
— Иногда мне и стараться не надо было. Были времена, когда я не замечал, лето на улице или зима, день или ночь. Столько было работы. Все время в кабинете, в лаборатории. И ночевал там. Тогда и стараться не надо было…
— В лаборатории? — Аня удивленно на него посмотрела. — Я думала, у вас бизнес… Так чем же вы занимаетесь, Сергей Владиславович? Если это, конечно, не государственная тайна…
— Почти угадала, — сказал он серьезно. — Пятьдесят процентов моих исследований — государственная тайна. Я — пограничник… Не смейся, пограничник от науки. Я работаю не только на границе таких наук, как биология, психология, химия, но и занимаюсь пограничными ситуациями человеческого сознания. Пограничники… А в некотором роде мы и партизаним, подпольничаем. И государство нас в этом поддерживает… Вот такие вот дела, Анечка.
Брежнев вздохнул, и опять в который уже раз за вечер, на лице его промелькнула загадочная улыбка. Ане казалось, что ему все время немного смешно, и он старается это скрыть. Может, его так забавляло новоявленное чувство отцовства?
— Ну, а чем сейчас занимаешься ты? — спросил Брежнев.
— Завоеванием человеческого сознания, — ответила Аня.
— Значит, мы в чем-то коллеги, — не то спросил, не то согласился Сергей Владиславович.
— Пытаюсь навязать людям то, что им не особо нужно. Рекламой. Вот, например, придумала вчера рекламу для телефонов «Нокия». «Безрукие — без „Нокии“». Так не прошло. А по-моему, так гениально.
— Ну да… Еще бы лучше было «Безногие — без „Нокии“».
— Ну, в общем, по-моему, идея полной беспомощности и даже ущербности индивидуума без телефона «Нокия» передана на все сто процентов. Ну, можно еще донести такую информацию, что только деревянные по уши не пользуются этим телефоном — «Пиноккио без Нокии». Сама не знаю, как до этого докатилась. Слушала вас и думала, вот люди делом занимаются. Спасением человечества. А я…
— Еще неизвестно спасением ли, — вздохнул Брежнев. — Может, и наоборот…
Они гуляли по старому парку до тех пор, пока аллеи не стали совсем насупившимися и сумрачными.
— Все ученые занимаются разными науками, — говорил Брежнев. — Это Вавилонское столпотворение. Все говорят на разных языках. Физик не понимает генетика. Химик не понимает физика. А ведь наука — это разгадывание Божественного замысла. Это раскопки. Ученые счищают пылинки хаоса с хребтов законов. Как бы это высокопарно ни звучало, так оно и есть. Для меня веры не существует, потому что верить можно только в то, чему нет доказательств. А моя работа — это постоянное доказательство рукотворности мира.
— А в чем это доказательство выражается?
— Ты умеешь вязать? — неожиданно спросил он. — Я тоже умею. В детстве научился. Но я вот о чем. Когда тебе показывают, как двигать спицами — это очень просто. А если бы тебе дали носок и сказали, пойми сама, как он сделан. И даже не намекнули бы на то, что нужны спицы. Ты бы мучилась с ним неизвестно сколько. Ты бы сначала смотрела, потом резала, потом вдруг тебе бы повезло, и ты на пятидесятую попытку нашла бы нитку, за которую надо потянуть и все распускается. Возможно, ты и начала бы что-то понимать. Но так никогда и не смогла бы сделать ничего подобного. Я уж не говорю о повороте пятки.