Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Шрифт:
...О, дорогой друг, дорогой ироничный друг-читатель. Прости за отступление, но я так и вижу, что...
— Так, - усмехаешься ты.
– Далее все понятно, голубчик. Далее вы вместе с этим твоим "Виктором Парфентьевичем" угостите меня хлестким фельетоном на тему, как все это искусственно организованное счастье лопнуло к чертовой бабушке и высыпались из него слезы, склока, раздел квартиры, о чем мы иногда имеем возможность прочесть в тех разделах газеты "Комсомольская правда", где бичуется формализм, обезличка и бездушие
— Нет, не так, - отвечу я.
— Ага!
– догадаешься ты.
– Тогда дело еще кислей.
Да неужто ты и в самом деле собрался завернуть мне этот самый бородатый, тупой, мерзопакостный анекдот, что-де вызывает его начальство по жалобе жены и велит, чтоб он мог. Да?
– Эх, если бы это, дорогой друг. Тогда все было бы гораздо проще, - вздохну я. И продолжу печально, потому
что тут начинается самое главное...
Потому что на самом деле - что? потому что и на самом деле - они весело въехали в чудную свою квартиру и сначала стали очень весело жить, постепенно отходя от шума и литавр свадьбы, привыкая медленно к новоступенчатой обстановке. И не помышляя сначала в суете и работе ни о каких таких глупостях, кроме безвинных поцелуев, трепетных касаний, нежных поглаживаний.
Но все ж в один прекрасный момент вдруг взяла да и наступила та решительная минута, когда вся подаренная мебель уже была расставлена по нужным местам, и телевизор по случаю ночи уже прекратился, показав хорошую погоду на завтра, и Маша уже прибирала себя на ночь в ванной комнате: расплетала и заплетала тяжелую косу, снимала и надевала все это свое - нежненькое, тоненькое, розовое, Так что когда она из ванной вышла, то Митю внезапно вдруг это так ожгнуло, и он эдак к ней так по-о-тя-нулся, что она даже отступила, испуганная.
— Ты что, Митя?
– спросила она.
— Милая, - проглотил комок Митя.
— Давай спать, - сказала она.
— Давай... скорее, - сказал Митя.
Ну а потом, когда все кончилось в темноте и он, расслабленный, гладил ее в темноте и касался шелковой кожи жаркими губами, она вдруг беспокойно завозилась.
— Ты что?
– шепнул Митя.
— Я, я сейчас.
Она высвободилась из постели и, уже включая на кухне свет, уже из кухни сказала виноватым голосом:
— Я тебе рубашку забыла погладить.
— Да черт с ней, с рубашкой. Иди сюда, - хрипло сказал счастливый Митя.
— Ну как ты завтра в мятой-то? Нехорошо...
— Да черт с ней, черт с ней, - все еще ничего не понимал Митя.
– Нет, ну как же? В мятой нехорошо, - все упрямилась она.
И уже нагрела утюг, и видно было из темноты комнаты, как она, низко склонив голову, водит им по белой материи, как бы бессмысленно водит - туда-сюда, туда-сюда.
— Ты что?
– крикнул Митя.
— Я ничего, - сказала она.
— Да ты что?
– поднялся Митя.
— Я ничего, - отвечала она.
Но когда он, обнаженный, обнял ее сзади почти одетую, то вдруг холодная слезинка льдом прошила его
— Ты что? Ты плачешь?
– потерялся Митя.
— Нет, я не плачу, - отвечала она, глотая слезы.
— Так... А почему ты плачешь?
– спросил он.
— Да я же совсем не плачу, - отвечала она. Но тело ее одеревенело в Митиных руках. И он с ужасом понял,
что - холодно, холодно ей, и вовсе не жарко, вовсе не сладко, как ему, а ему - о Боже ты мой!
– как ему жарко
и как ему сладко было с ней и есть, и как хочется делать это снова и снова, каждую минуту, каждую секунду, триста раз, четыреста раз, каждый миг - с ней, с ней, с ней - никто больше в мире этого дать не может.
Эх, да что тут говорить! Вот и покатились такие их развеселые ноченьки! Сказать, что она его не любила? Да у кого ж на такую глупость язык повернется? Она его любила. Она страшно любила. Она любила варить ему суп и вкусную кашу, ей нравилось стирать его рубашки, она просто обожала покупать ему носки, которые он однажды швырнул в стену, а она заплакала. Она любила.
А он исходил. Он темнел. У него стала дергаться щека. Он как-то раз выпил с одним шибко умным по фамилии Кунимеев, и прощелыга Кунимеев ему и говорит в ответ на его всего лишь намеки, только намеки:
– Да чего там лирику жевать - пошли лучше в женскую общагу на улицу Засухина.
– А и пошли, - сказал пьяненький он.
И они пошли в женскую общагу на улице Засухина, имея с собой три по ноль восемь "Розового" портвейна. Красивые девочки окружали их, и все там было красивое - и хороший разговор, и пение хоровое, и последующее уединение, в самый разгар которого он зачем-то пристально всмотрелся в игривую Любу Крюкову и вдруг ей страшно прошипел:
— А ну пошла отсюда, мразь!
— То есть как это я отсюдова пошла, когда я здесь прописанная?
– сильно удивилась эта веселая Люба. Но когда вгляделась в его белеющее жуткое лицо, то лишь шептала, ослабнув: - Да ты что, мужик? Ты что?
А он с ненавистью оттолкнул ее, быстро оделся и побежал, спотыкаясь и оскальзываясь, туда, где в тревоге ждала его, и не спала, и несколько раз чай подогревала, и прислушивалась к ночным шагам его любимая жена Маша.
— Митя, что ты?
– тоже прошептала она, когда он все с той же странной улыбкой появился перед ней - спутанные волосы липнут ко лбу, глаза съежились, потухли.
— Что?
– переспросил он.
– А вот что!
И с силой ударил кулаком. "А-ах", - выдохнула Маша. А он бил, бил, бил. Потом высадил раму и вылетел вниз головой с их первого этажа.
Когда она пришла к нему в больницу, то у нее все уже почти зажило. Круглые синяки под глазами она тщательно запудрила, там, где была ссадина, осталось лишь маленькое розовое пятнышко. И она почему-то явилась такая бодренькая, даже веселенькая.
– А вот смотри, Митенька, что я тебе принесла, - сказала она. И, хлопоча, стала выгружать из хозяйствен