Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Шрифт:
ной сумки всякие эти шанежки, печеньице, вареную курочку.
Неподалеку возвышался санитар. Митя тихо сидел на бетонной скамейке рядом с каким-то лысым стариком, заросшим до глаз седой бородищей.
– Дай пожрать, - внятно выговорил старик, потянувшись к авоське.
Маша струхнула.
– Дай. Это - маршал Жуков, - криво ухмыльнулся Митя.
Маша приободрилась.
— Митька, выкинь ты это дело из головы, - убежденно сказала она.
– Вот подлечат тебе нервы, выпишешься, - знаешь, как мы с тобой заживем?
— Да уж знаю, - опять ухмыльнулся Митя.
Он в больнице, между прочим, тоже как-то отмяк. Вот даже хмыкать стал. А Маша все жужжала, убежденная:
— В конце в концов, разве любовь заключается в том, чтобы лишний раз сделать ночью это? И потом - ты выписывайся скорее, у меня есть для тебя маленький сюрприз.
— Что еще за сюрприз?
– нахмурился он.
— А ты выписывайся скорее и скорее узнаешь, - улыбалась она.
— И не совру!
– вдруг завопил Виктор Парфентьевич тоненьким голосом.
– И пускай я буду подлецом и мерзавцем, коли совру! Пуская я никогда больше не встану с этой желтой скамейки, на которой мне мозолиться до утра, коли совру! Но дальше было вот что. Дальше им помог коллектив! Не совру!
— Виктор Парфентьич! Виктор Парфентьич!
– осторожно сказал я.
– Ты что-то, брат, уж совсем... того. Ну
как это так, ты сам подумай, как это "помог коллектив" в таком щекотливом интимном вопросе? ты что-то уж вроде это совсем... того... Мне даже стыдно за тебя.
— Не совру!
– упрямился Виктор Парфентьевич.
– Один писал, что воля коллектива - сильнее богов, да ты и
сам это прекрасно знаешь. А если принять, что Любовь тоже есть Бог, то вот и смотри, что из этого следует. Не
совру. И не перебивай меня больше, потому что скоро моей истории выйдет уже полный конец.
А дело в том, что Митя еще лежал в больнице, когда Маше понадобилось зайти в контору, в фабрично-заводской комитет по вопросу оплаты его листка о нетрудоспособности. Там ей все быстро оформили, что нужно, но она почему-то замешкалась, и с ней ласково заговорила случайно оказавшаяся там сама Светлана Аристарховна Лизобой.
– Ну что, девонька, плохо дело?
– напрямик спросила она.
Маша и расплакалась.
— Ну, ну, чего хныкать-то? Слезами горю не поможешь, - нарочито грубенько сказала Светлана Аристарховна и проводила ее в свой кабинет, где она, работая главным бухгалтером, одновременно исполняла еще и общественную обязанность председателя женсовета этого предприятия.
— Нуте-с, так что у нас там случилось?
– опять обратилась она к Маше.
И та, глянув в ее участливые глаза, вдруг, сама того не ведая, взяла да и рассказала ей буквально все.
Светлана Аристарховна нервно закурила папиросу "Беломорканал".
– Черт, а ведь так я примерно и думала, - вырвалось у нее.
– Мне про тебя уже разное нехорошее шептать ста
ли, но я тебе верила. Эх вы, молодежь, молодежь! Ну что бы вам раньше в коллектив за помощью не прийти!
Маша потупилась.
— Эх вы, молодежь, молодежь!
– еще раз повторила Светлана Аристарховна. После чего вынула из письменного стола какую-то официальную бланк-бумажку и сказала, весело поблескивая ставшими вдруг озорными глубокими синими глазами старой работницы-ткачихи:
— Это - направление. Поедете вместе в Ленинград.
Там есть один знаменитый профессор.
– Она назвала фамилию.
– И он вам непременно поможет. Поняла?
— Поняла. Да стыдно-то как!
– прошептала Маша, спрятав лицо в ладони.
Но Светлана Аристарховна смущенное ее лицо из этих ладоней высвободила, ласково ее обняла, и, кажется, они даже там и всплакнули обе немножко, Светлана Аристарховна Лизобой и Маша Пырсикова, в разгар рабочего дня в кабинете главного бухгалтера, исполняющего одновременно и общественную обязанность председателя женсовета этого предприятия. Важную обязанность!
Вот так они и оказались в этом призрачном городе на Неве, который, ведя существование от Петра Великого, весь нынче одет в гранит, мрамор и бронзу. По туманным ленинградским улицам пробраться к светиле действительно оказалось не так уж и просто. Но бумажка со множеством печатей и подписей взяла свое, и в назначенное время профессор принял их в своем высоком просторном кабинете "фонарем", где уютно горел сливочный свет, а за зелеными плотными шторами узенько виднелась какая-то ленинградская вода, и плыл маленький пароходик, и маленький матрос, перегнувшись через поручни, ожесточенно плевал в эту воду. Им в кабинете очень понравилось.
А вот профессор им совершенно не понравился. Это был какого-то совершенно стильного вида моложавый человек, волосами редеющий, но длинноволосый, в джинсах-раструбах, красных махровых носках и башмаках на платформе, что совершенно не вязалось с его безукоризненно белым халатом и золотыми круглыми очками.
И он явно скучал, этот лысеющий доктор, он скучал, морщился, курил, положа ногу на ногу, и вот так, скучая, морщась, куря, он и слушал все более и более запинающуюся Машу, искоса поглядывая на совершенно окаменевшего Митю.
— Разденьтесь, - сказал он им наконец.
— Совсем?
– дрогнул Машин голос.
— Ага, - равнодушно сказал профессор, качая модным башмаком.
Они и разделись, сгорая от стыда. Сухощавый профессор неожиданно бойко поднялся, осмотрел их и велел одеваться. Сам молчал, углубившись в какие-то бумаги.
– Ну и что?
– не выдержала Маша.
Профессор поднял голову и улыбнулся.
— Можете идти, - сказал он.
— Нет, ну а что с нами?
— С вами?
– удивился профессор.
– А с вами ничего, дорогие вы мои передовые рабочие. Вам многие граждане