Тимлиды
Шрифт:
За декаду из Профсоюза никто не ушел. Не было ни одной причины отказываться от коллектива товарищей и общего духа, который царил в коллективе. Профсоюз менял взгляд участников на самих себя, успехи в карьере и рост самосознания стимулировали личностные изменения, придавали сил, мотивировали на достижение новых результатов, на развитие. Отказ от этого был равносилен отказу от самого себя, от своей природы. Даже переезжая в другие страны, получив работу зарубежом, участники сохраняли связь друг с другом, усиливая себя и как следствие коллектив.
Профсоюз не имел официального статуса: не было ни устава, ни правил, ни членских взносов, была лишь группа людей, объединенных вначале профессией, а потом – взглядами, мировоззрением. Впрочем, даже если бы Профсоюз
Ежедневно общаясь в интернете, многие из тимлидов никогда не видели других участников Профсоюза вне сети. Разбросанные по стране или живущие заграницей, путешествующие, цифровые номады, они всегда оставались на связи. Незримая связь, соединяющая людей одного рода занятий, вне пространства, поверх границ государств, вне одной корпорации или проекта, живо ощущалась участниками Профсоюза. Они были частью новой зарождающейся метанации, метанарода, объединенного набором человеческих языков и языков программирования.
6. Об эмиграции
Маленький бар, все помещение которого занимала п-образная барная стойка, по периметру которой сидели посетители, был одним из самых уютных в городе: приглушенный свет, камерная атмосфера и лучшая «Кровавая Мэри» были ингредиентами успеха. За барной стойкой сидели двое старых знакомых, которые впервые увидели друг друга лицом к лицу пару часов назад.
– Рад, что наконец удалось познакомиться лично. Из Профсоюза я общаюсь в основном только с тобой, реже с Вячеславом, если вопрос сложнее, – после некоторой паузы, подождав, пока бармен выставит новые коктейли перед ними, продолжил диалог сорокалетний мужчина с аккуратной бородой. Очки в широкой оправе дополняли образ хипстера из инстаграма, каковым он, впрочем, никогда не был.
– Взаимно рад! Сколько мы уже знакомы? Три, четыре года? Если бы не Профсоюз, нам стоило бы открыть с тобой общий бизнес, – ответил Михаил.
– С тобой опасно открывать бизнес, ведь ты только и думаешь, что об эмиграции. Не оставил идею уехать?
– Наоборот, ты же видишь, что происходит вокруг: отравление Навального, аресты его сторонников. А я со своего зарплатного счета ежемесячно помогал Фонду борьбы с коррупцией. Теперь опасаюсь, как бы и за мной не пришли.
– Уверен, этого не произойдет. Сотни тысяч людей поддерживали этот фонд. Если придут за ними, это репрессии масштаба 37-го года.
– Так к ним все и идет, – хмуро возразил Михаил. – И когда это случится, я не хочу быть в России. Сидеть в тюрьме за политику мне совсем не интересно. Поэтому я трачу деньги и силы теперь на получение долгосрочных виз и видов на жительство в нескольких европейских странах. Благо сейчас программистам и фрилансерам вообще во многих странах мира рады больше, чем в России.
– А как же твои семья, дети?
– Ты же знаешь, что я в разводе. А моим детям я желаю жизни лучшей, чем моя. Поэтому не хочу, чтобы они жили здесь. Если бы был умнее, когда был моложе и когда бывшая была беременна, стоило организовывать роды зарубежом, у детей было бы иностранное гражданство по праву рождения. Удивляюсь, как ты об этом не думаешь.
– Думаю, не могу не думать, но не представляю себе жизнь вне России. Мне больно представить, что мои дети забудут русский, русская литература и история им будут чужими, что они не будут понимать своих дедов и бабушек. Я не хочу, чтобы мои дети жили чужаками в другой стране, хотя в последнее время все чаще чувствую себя чужим в своей стране.
– Это уже минимум лет сто не наша страна, это ничья страна, – Михаил становился все мрачнее. – Страна принадлежит анонимной бюрократии, мало на что способной без углеводородов. Эти люди всячески стараются, чтобы ни у кого не возникло чувство, что это его страна. Знаешь, за последний год я провел десятки собеседований, было много собесов с молодыми, двадцатилетними, недавно закончившими образование в России. Мне важно понять мотивацию человека к работе, что им движет, за час собеседования построить обоснованное предположение, как он будет у меня работать. Так вот, эти молодые люди все как один смотрят на пару лет работы в России как на неизбежный опыт перед эмиграцией. Моя воля к отъезду – ничто по сравнению с их абсолютной верой, что с этой страной нельзя связывать свое будущее. Единственные, кто выглядят чуть более лояльными режиму – безопасники, специалисты по компьютерной безопасности. Их с первых курсов университетов обрабатывают. Но они скорее запуганные больше, чем идейные. Уехать хотят все: кто-то навсегда, кто-то временно. И дело не в деньгах – здесь часто платят больше, чем за границей у тебя останется после вычета налогов. Никто не чувствует себя в безопасности, никто не чувствует себя в стране дома, в котором ему рады. Это дом, в котором престарелый, но молодящийся батя, всех домочадцев отправил жить в комнату для грязи, развлекаясь на аквадискотеке.
– Ты опять про политику, мой друг! – с упреком произнес собеседник.
– Я и сам устал от этой темы, но ты спросил про эмиграцию, а у нее есть причина – политика. Не из-за климата же наши с тобой знакомые уезжают в Канаду и Нидерланды. В год из России уезжают сотни тысяч человек, из них тысячи – это инженеры с семьями, it-профессионалы. Они уезжают на меньшие деньги, туда, где никого не знают, часто плохо зная язык, культуру, оставляя стабильную жизнь здесь. Это рациональные люди, такие же, как ты и я, они не делают таких телодвижений без причин.
– А что тогда делать? Что делать мне? Я точно не хочу уезжать, я хочу жить в России, хочу, чтобы мои дети жили в России, мой сын уже на плюсах пишет, областную олимпиаду по математике для школьников выиграл!
– Ситуация для нас почти патовая, – ответил Михаил, жестом попросив бармена повторить коктейль. – Революции, бунты, путчи, войны здесь, а скорее всего и везде, только ухудшают жизнь. Это основной тезис пропаганды, обосновывающий стабильность. Но эта стабильность уже стала застоем с тенденцией к концлагерю. Поспрашивай наших о том, какие проекты от государства к ним приходят сейчас? Все больше проектов про слежку за гражданами через социальный сети, через интернет-провайдеров и сотовых операторов, про анализ данных государственных сервисов в том числе с целью поиска инакомыслия. Ну и бесчисленное множество дублирующих друг друга одинаково ненужных государственных информационных систем, это уже традиция последних двух десятилетий. На этом проще всего воровать бюджетные деньги. Вот и два полюса деятельности: радикальное действие – революция, радикальное бездействие – конформизм и лояльность. Оба одинаково бессмысленны и не патриотичны.
– Ты рассказал о том, что не надо делать, и в этом я с тобой согласен. Но что же на твой взгляд надо делать? Наверно, твое действие лежит где-то между этими полюсами.
– Да, где-то между, и вариантов много. Представь, в тридцатые годы в Берлине делаешь газовое оборудование: трубки, вентили, заглушки какие-то, у тебя небольшой бизнес, и вдруг появляется крупный государственный заказ. Вероятно, ты рад, твой бизнес процветает, расширяется, кроме того ты понимаешь, что экономика на подъеме, раз есть спрос на новое оборудование, и страна будет жить лучше. А потом твою команду зовут монтировать это оборудование, и ты видишь, что оно нужно вовсе не для отопления. Что делать? И вот ты уже ограничен в выборе возможного поведения. Работать с огоньком ты уже не можешь, совесть не позволяет. Но и бросить всё не можешь – это бизнес, договорные обязательства, да и за свою безопасность опасаешься.