Тимур. Тамерлан
Шрифт:
По прошествии же года по возвращении из походов заскучало сердце смертолюбивое, алкая новых грабежей и злодеяний. И на сей раз воззрились кровожадные очи далеко на восток, туда, где лежит страна, именуемая у чагатаев Китай и где сидит великий хан Чай Цикан. Шло лето одна тысяча четыреста четвёртое от Рождества Христова, или шесть тысяч девятьсот двенадцатое от прародителя Адама. И собрал Тамерлан-царь великий съезд-курултай, и на том курултае объявил о грядущем походе. Тогда же, как объявлена война была новая, посла китайского усадили на вепря и так, с позором, отправили к Чай Цикану. И стали чагатаи пировать, да так много пировали, что Тамерлан от вина занедюжил и слёг.
При сем событии же случилось вот что. Был у Тамерлана заушник по имени
А женился Тамерлан часто, и се, решил проверить верность самой новой из жён своих и подговорил Магомета в соблазн её ввести. Магомет исполнил приказ Тамерлана, но полюбилась ему красная девица, которая и не поята ещё была мужем своим Тамерланом по его немощи. И егда Тамерлан оказался при смерти, Магомет увёз ту молодую супругу его из Самарканда, но немчин Иоанн, ловкий и быстрый, уловил беглецов, достигнув их в граде Термезе. И привезя их в Самарканд, представил суду Тамерлана. На суде же неверная жена изобличила меня, грешного раба Александра, в том, что пишу запретную книгу, о коей знала от полюбовника своего, Магомета. И был я брошен в страшное и гнилое узилище, а неверную жену свою Тамерлан живою в кипятке сварил, а Магомета, полюбовника её, повесил.
И сидел аз в заточении лютом долгие много дней, молясь ко Господу Иисусу Христу и Пресветлой Богородице Деве, да избавят они меня от всякой скорби и нужды, позора и поругания и да ниспошлют непостыдной кончины живота моего. И внял Господь. Разверзлись двери темницы, и предстал я пред очами злодея лютого, Тамерлана-царя. Тогда молвил царь Самаркандский, прося меня оставить повесть мою втуне, а за то клялся сохранить мне живот. Аз слово дал не являть миру повесть сию, а оставить её втуне, по ней же написать слова из Алькорана. И клятвенно скрепили мы с царём Самаркандским завет сей, ибо ничего не оставалось мне делать иного, кроме как согласиться. И дал я также слово царю-злодею не сочинять более никаких повестей о нём, диаволовом сыне проклятом.
Глава 55
1 раджаба 807 года хиджры
И день урочный настал.
Мокрые хлопья снега падали на Самарканд с утра, и северо-восточный ветер пытался нести их по улицам города, но они быстро прилипали к земле и таяли, таяли под копытами лошадей, на которых спешили в орду те, кто жил в городе.
Великая орда, раскинувшаяся под Самаркандом на несколько курухов [190] , заканчивала складывать свои шатры и строилась, выстраивалась, вылепливалась в великое войско, насчитывающее более двухсот тысяч конных и пеших ратников. Это был костяк похода, костный мозг которого — сам Тамерлан. Правое крыло великой армии под предводительством Пир-Мухаммеда должно было собраться в Ташкенте и его окрестностях — Шарукье и Сейраме. Левое крыло под командованием Джеханшаха двигалось к Яссам и Сабрану. А костяк, ведомый самим измерителем вселенной, должен был прийти и встать между крыл своих — в Отраре. Оттуда, из правобережья Сайхуна, эта объединённая, почти миллионная армия двинется дальше на восток.
190
Курух — примерно равен 1,5 километра.
Тамерлан,
191
Баги-Шимали — букв. «северный сад».
Вскоре снег кончился, из-за туч выглянуло солнце, заиграло тысячами бликов на шлемах, латах, секирах, золотом шитье кибиток эмиров и тысяченачальников. За лёгкой конницей и пехотой двинулись могучие ряды отборного воинства, на треть состоящего из барласов и их родственников. Шкуры ирбисов и рысей украшали крупы лошадей. Тамерлан успел выпить чашу вина, и теперь обострившееся зрение его выхватывало из этого текущего потока знакомые, милые, родные лица тех, с кем уже приходилось воевать бок о бок в Индии и Анатолии, на берегах Итиля и в Ногайских степях.
Когда следом за тяжёлой конницей показались обозы метателей грегорианского огня, завоеватель вселенной дал знак, и сам первый стал спускаться с холма, забирая чуть влево, чтобы, спустившись, срезать путь и очутиться впереди всего войска. Его прославленная гвардия, состоящая из самых отборных багатуров, на лучших лошадях, покрытых тигровыми шкурами, последовала за своим господином и богом. Тамерлан и его нукеры, не отягощённые кибитками, которые двигались в основном потоке под присмотром оруженосцев, пустились вскачь по широкому полю, чуть занесённому тающим снегом, и грязь полетела из-под копыт.
Мирза Искендер скакал чуть поодаль от Тамерлана и его ближайших нукеров, внуков и Аллахдада. Взгляд его невольно оборачивался влево, где на кауром жеребце скакал сам Шарафуддин Али Йезди, автор «Книги побед», бывший в недолгой опале и теперь возвращённый Тамерланом ради похода в Китай. Искендер ревностно поглядывал на своего литературного соперника, но всё же и радовался его присутствию, которое означало, что Тамерлан не будет требовать от Искендера, чтобы он постоянно был рядом с ним.
Впереди уже показалась цель — невысокий плоский холм, на лысой вершине которого стояла озябшая и жалкая толпа связанных китайцев, тех самых четырёхсот с лишним человек, что приехали в конце лета в сопровождении посла Ли Гаоци, которого потом отправили верхом на свинье в обратный путь одного. Всё это время они томились в главном зиндане на Афрасиабе, и от скверного содержания двое умерли, за что начальник зиндана получил сотню палок, ибо Тамерлан желал видеть в день начала похода всех китайцев живыми и здоровыми.
— Всё готово? — строго спросил Тамерлан охранников, стерегущих китайцев. Те, волнуясь, отвечали, что всё в полном порядке и каменщики готовы к сооружению башни из круглого кирпича. Основа её, каменная башня в три шага диаметром и высотой с чагатайское копьё, была уже возведена, и оставалось лишь облицевать её страшной облицовкой — отсечёнными головами.
Пока ещё эти головы сидели и вращались на своих шеях и были живы, их глаза испуганно моргали и щурились от яркого солнечного света, внезапно брызнувшего из-за туч, уста издавали гортанные звуки китайских слов, носы вдыхали холодный зимний воздух. Тоска сквозила во взглядах пленников — китайцы понимали, сейчас произойдёт с ними что-то страшное. Но ни один из этих людей, выдержавших столь долгое заточение и теперь готовящихся к смерти, не проливал слёз отчаяния и страха.