Титан
Шрифт:
Теперь Род был уже полузабытой легендой. Америка, с энтузиазмом встретившая звук в кино, повернулась спиной к эре Великого немого, которая казалась такой же далекой, как и автомобиль «форд-Т».
Но Эдвина хранила память о Роде. Она считала себя обязанной и перед ним тоже сказать дочери правду. Поэтому на следующее утро после бессонной ночи, полной переживаний, Эдвина попросила Файну прогуляться с ней. Дождь кончился, сквозь облака проглядывало солнышко, дул свежий ветер. Зеленые лужайки перед домом, по которым они шли, еще не успели просохнуть. Эдвина молчала, размышляя, как преподнести дочери сообщение так, чтобы ей было
— Ты когда-нибудь слышала о таком киноактере как Род Норман? — наконец спросила она.
— Нет, — ответила Файна. — А кто это?
— Он был очень популярен во времена немого кино. Очень красив. Миллионы женщин по всему свету были в него влюблены. Один раз я снималась вместе с ним. Фильм назывался «Юность в огне».
— А, да! Одна из картин папы. Можно мне ее как-нибудь посмотреть?
Эдвина остановилась. «Ну конечно! Как же еще познакомить ее с настоящим отцом, как не показать его живого на экране?!»
— Похоже, я знаю, где можно найти пленку. В Лондоне. Если я все устрою сегодня, ты будешь смотреть?
— Конечно буду.
Эдвина обняла ее.
— Ты знаешь, как я тебя люблю, — нежно произнесла она. — И отец тоже.
— Я знаю. Я так по нему скучаю!
— Я тоже, девочка. Я тоже.
Она позвонила лондонскому представителю «Метрополитен пикчерз» Сэму Баррону, который сообщил, что действительно есть пленка того фильма. Она была в тот же день отправлена в Тракс-холл, где вечером Эдвина показала ее детям. Старшие, Чарльз и Сильвия, видели прежде некоторые из фильмов матери, но поскольку сама Эдвина никогда не восхищалась большинством своих работ, ей ни разу не приходило в голову организовать семейный «фестиваль» своих фильмов. Теперь же, слыша смешки детей над наиболее наивными сценами старой картины, она поклялась себе, что никогда и не станет устраивать этот фестиваль. Фильму всего-то было двенадцать лет, но как же нелепо он смотрелся в 1934 году! То, что казалось знойным и дерзким в 1922 году, сейчас выглядело просто смешным. И все же притягательная сила фильма была такова, что дети не могли оторвать глаз от экрана до самых последних кадров.
После просмотра дети стали расходиться по своим комнатам, а Эдвина отвела Файну в библиотеку и закрыла дверь.
— Ну и что ты думаешь о Роде Нормане? — спросила она, садясь рядом с дочерью на огромный обитый красным бархатом диван.
— Какой-то мечтательный, — ответила Файна. — Трудно сказать по этому старому фильму, хорошим ли он был актером. Где он сейчас?
— Он умер. Двенадцать лет назад его застрелили, и убийцу так и не нашли.
Глаза Файны округлились.
— Убили?!
— Да.
— Ой, как жалко! Он такой красивый!
— Был красивый. — Эдвина взяла дочь за руку. — Файна, я собираюсь сказать тебе одну вещь. Она… может тебя немного взволновать… Хотя волноваться тут не с чего. Ты ведь знаешь, что мы с отцом любим тебя совершенно так же, как и твоих братьев и сестер.
— Да, знаю!
— Ты всегда будешь значить для нас так же много, как Чарльз, Сильвия, Викки, Морис и другие. Ты знаешь это, ведь так?
Глаза одиннадцатилетней девочки тревожно сузились.
— Мама, что ты хочешь мне сказать?
Эдвина глубоко вздохнула:
— Твой настоящий отец — Род Норман..
Файна непонимающе смотрела на мать.
— А тогда… кто же папа?
— Папа — это папа. Но он не является
Наступила продолжительная пауза. Эдвина видела, как глаза Файны быстро наполняются слезами. «О Боже, неужели я ошиблась, рассказав ей обо всем?!» — думала Эдвина.
Вдруг Файну прорвало: с громкими рыданиями она бросилась матери на шею. В течение пяти минут Эдвина прижимала к себе дочь, ожидая, пока та выплачется. Наконец Файна выпрямилась и стала вытирать заплаканные глаза.
— Спасибо, что ты мне сказала, — все еще всхлипывая, проговорила она. — Ты его любила?
— Он мне очень нравился, но не так, как я люблю твоего отца… папу. Не так, как я всех вас люблю.
— А он был правда знаменит?
— Очень.
— Я хочу все знать о нем.
— У меня в шкатулке очень много вырезок из газет о нем. Мы будем искать все сведения о нем вместе, хорошо?
— Здорово! Но… папа, он все еще мой папа, да?
— Не все еще, а навсегда, — сказала Эдвина и нежно поцеловала дочь.
«Конечно, — с грустью подумала она, — если ему удастся выбраться из “Фулсбюттель”».
* * *
Он уже потерял счет времени, но предполагал, что находится в этом аду уже неделю или чуть больше. Монотонность допросов, избиения, выворачивающая наизнанку скука, нескончаемые часы, проведенные прикованным к железной койке, зловоние и жестокий голод… Все это вместе уже начинало подтачивать его упорство. Коварная, но упрямая мысль постоянно стучалась в его сознание: «Дай им то, чего они просят. Ври, выдумывай имена — делай что угодно! Только выберись отсюда. Или, по крайней мере, добейся суда, чтобы ты хоть получил связь с внешним миром!»
Потом он говорил себе, что если назовет Шмидту какое-нибудь знакомое имя, то это будет означать смертный приговор для того человека. Конечно, если он начнет называть все известные ему имена немцев, это серьезно ударит по германским вооруженным силам и ослабит их. С другой стороны, Ник склонен был верить словам графа фон Винтерфельдта о том, что многие генералы германской армии являются убежденными противниками Гитлера, и если их сместят с постов, то заменят уже преданными нацистами. Итак, перед Ником была дилемма.
Он говорил себе, что все это — испытание на прочность духа, которому противостоит воля Шмидта. Ник не просил себе венца мученика: если бы он был уверен, что ложью и хитростью ему удастся пробить себе дорогу к свободе, не погубив невинных людей, он пошел бы и на ложь, и на хитрость. Но, поскольку это было невозможно, оставалось одно — борьба до конца. Он не сомневался в том, что проиграет борьбу, но был настроен встретить смерть как мужчина.
Потом он говорил себе, что это все пустое бахвальство. Организм может терпеть боль, но не бесконечно. А Ник знал, что в этом смысле он находится уже на самом краю. Шмидт также отлично понимал это, так как в своем темном деле был настоящим профессионалом. Он считал, что со временем заставит Ника согласиться на все, что ему предложат. Так что мысли несчастного американца о героическом венце были всего лишь самообманом и театральщиной.