Титаник. Псалом в конце пути
Шрифт:
Впрочем, непристойные открытки и грязные разговоры на переменах, напоминавшие школьный запах, терпкий и неприятный; постыдные желания, против которых мальчики были беспомощны; первые сексуальные опыты, чаще всего выдуманные, с кузинами и соседскими девочками; шарящие руки и шелестящая тафта на танцевальных вечерах — плохо сочетались с тем, что говорили поэты. Но и то, что говорили поэты, плохо сочеталось с любовью, которую они видели на улицах и переулках, с любовью, выставленной на продажу. Ничто ни с чем не сочеталось.
И совсем иными были тихие ночи, когда слышался шорох листьев и башенные часы каждые пятнадцать минут осторожно стучали в окно Давида. Он просыпался,
Не ходи в Шёнбрунн, Давид! Он изо всех сил противился тому, что неизбежно должно было прийти. Но по ночам, когда его другом был лишь бой башенных часов, его охватывала тоска. И он шепотом говорил с окном. Возьми меня, шептал он идущему мимо Времени, возьми туда, где мне следует быть.
Иногда сны бывают вещими. Человек просыпается от какого-то звука, слова, фразы. И перед тем как проснуться, он уже знает, что именно его разбудит. Еще до того, как отец, мать или сестра постучат в его дверь и скажут, что пора вставать, что светит солнце или льет дождь, — еще до того он уже знает, какие именно слова разбудят его. Человек существует как бы вне времени. Всю ту осень и зиму Давид пребывал будто во сне. Он предчувствовал то, что должно случиться, желая и вместе с тем противясь этому. Прошла осень, наступила зима; Давид много времени проводил с Ханнесом, детство кончилось, началась взрослая жизнь; он изрядно преуспел в занятиях, играл в струнном квартете, посещал театр, читал стихи; по ночам сон его был крепок, но он бодрствовал даже среди крепкого сна и грезил, когда бодрствовал. И потому он не особенно удивился, когда магистр Шульце громко стукнул указкой по его парте.
Давид виновато поднял глаза.
— В третий и последний раз, господин Бляйернштерн, в третий и последний раз, — сердито повторил магистр, и Давид весь напрягся, готовый ответить на вопрос. — Вы спите, господин Бляйернштерн, а вы не должны спать. Вы должны анализировать. — Класс засмеялся. — Я записываю вам замечание, Бляйернштерн, замечание.
— Простите, что я заснул, господин магистр. Я не нарочно.
— Вы получаете замечание. Итак?..
Миранда обращается к Просперо — Господи, какая скука! Это произведение не имеет ничего общего с реальным миром, особенно когда его разбирают с точки зрения грамматики. Давид невольно оказался в положении разбуженного Просперо. Давид стоит в полутемном душном классе, снег за окном валит еще сильнее; что такое сегодня творится? Объяснить этого, конечно, нельзя, но, когда Давид по дороге домой сердился, вспоминая полученное замечание, его гнев был неглубок, словно все это не имело к нему никакого отношения.
Ханнес шел рядом с Давидом. Под ногами у них похрустывал твердый, блестящий снег. Мимо ехали повозки, запряженные гнедыми холеными лошадьми, у лошадей из ноздрей шел пар, на боках блестели полоски пота. Немного потеплело, снег было прекратился, но вскоре повалил снова. Над Веной нависло тяжелое серо-красное небо.
— Пойдем ко мне делать уроки? — спросил Ханнес, они подошли к углу, где Давиду следовало принять решение. Он и сам собирался провести этот вечер у Ханнеса — сделать вместе уроки, а потом что-нибудь почитать, но в нем словно шевельнулось какое-то слабое предчувствие, и он, к собственному удивлению, ответил:
— Нет, спасибо, Ханнес, не сегодня. Мне
Ханнес кивнул, тоже немного удивленный, потом улыбнулся на прощание и свернул на свою улицу, обсаженную липами. Сумерки быстро поглотили его, а Давид еще долго стоял и растерянно смотрел ему вслед.
Потом он пошел к центру города. У него не было обыкновения заходить к отцу после уроков, если они заранее не договаривались, и он не мог понять, почему солгал Хан несу — у него не было такой привычки. Теперь он брел к центру. Он мог бы сесть на трамвай, но убедил себя, что спешить некуда. Зажав ранец под мышкой, он медленно шел по улицам. Снова повалил снег, и потому оживленное движение в центре города виделось словно сквозь тюлевый занавес в театре: отряд кавалеристов, телега с пивом, дамы в меховых шапках и с муфтами, темные фасады домов, рассыльные… Снег навеял на Давида странное состояние.
Он дошел почти до Грабена и свернул к отцовскому магазину, находившемуся на одной из боковых улиц. Этот маленький магазин пользовался в Вене хорошей репутацией. Давид взглянул на собор — узорчатая крыша была скрыта снегом.
Зачем он здесь? Наверное, не надо заходить к отцу, надо пойти куда-нибудь еще, подумал Давид, однако продолжал путь.
В нескольких метрах от магазина Давид остановился. На улице он увидел отца. Отец был без пальто и без шляпы, он стоял к Давиду спиной и, оживленно жестикулируя, что-то говорил полицейскому в шлеме. Несколько прохожих остановились и наблюдали за происходящим. Стеклянная витрина магазина была разбита. Острые зубья разбитого стекла впились в черную дыру. В витрине лежала сломанная скрипка; в дыру залетали снежинки и ложились на музыкальные инструменты и нотные тетради.
Давид не сводил глаз с разбитой витрины. Ни отец, ни полицейский его не видели. Он не мог оторвать взгляд от разбитого стекла и снега, влетающего в темноту магазина. Откуда-то донесся голос отца: «…и как прикажете это понимать?» — и ответ полицейского о каком-то митинге. Глядя на отца, Давид вдруг ощутил, что перед ним чужой человек. Надо подойти к нему, подумал он, спросить, не нужна ли моя помощь. Но стоящий на улице продавец музыкальных инструментов не имел к нему никакого отношения, и его магазин тоже. Давид был просто прохожим, задержавшимся на минуту из любопытства, эта разбитая витрина тоже не имела к нему отношения. Он надвинул фуражку на глаза и прошел мимо дыбящейся черной дыры в зеркальном стекле, удивленный и пристыженный своим поведением. Быстро свернул за угол и исчез в темноте.
Он шел не оглядываясь.
Она видит его, как только он сворачивает в переулок. Несмотря на толстое зимнее пальто и фуражку, она сразу узнает его. У него такой вид, будто он возвращается с собственных похорон.
Она громко окликает его, но он не слышит. Она бежит по снегу, чтобы не упустить его. Останавливается перед ним и загораживает ему дорогу.
Он не сразу поднимает глаза. Тяжело дышит. И наконец поднимает к ней лицо.
— Это ты! — тихо говорит она.
— Да. — Он смотрит на нее, нисколько не удивляясь.
— Это ты! — Она, как всегда, серьезна. Она серьезна, даже когда улыбается, как теперь. И берет его под руку. Тут их никто не увидит. Дальше они идут вместе.
— Я каждое воскресенье утром ждала тебя в Шёнбрунне. Разве ты не знал?
— Знал. Я не мог прийти.
— Ничего страшного. Там так хорошо. Даже ждать.
— Да. Хорошо.
— Но больше я ждать не хочу.
Они идут переулками. Она осторожно кладет свою руку на его и становится перед ним.