Тьма над Петроградом

Александрова Наталья Николаевна

– Эвон чего выдумал… – неодобрительно протянул красноармеец.

– У меня жена в тягости, – пояснил Борис, – ей толкаться нельзя.

– Тогда конечно, – солидно согласился красноармеец.

Однако выяснилось, что за это время в вагон успело втиснуться еще больше народу, так что Борис так и держал свою живую ношу на руках. Люди набились не только на нижние, но и на верхние полки по трое-четверо. Старичок в пенсне подтянул ноги, и Мари осторожно встала.

– Дядя, мешок убери вниз, – мирно обратился Борис к краснорожему, – что ты один на

полке расселся как барин! Чай, не при старом режиме живешь!

– А это ты видал? – Мужик протянул ему сверху огромный волосатый кулак, свернутый дулей. – Щас я свой мешок без присмотру оставлю, вмиг набегут шакалы! Ишь, так и зырят, голодранцы, где бы чего слямзить!

– Ты не очень-то, – обиделся красноармеец, – я, между прочим, не у тещи на блинах гулял, приказ при себе имею! А за такие слова можно и в рожу схлопотать!

Мужик повернулся спиной и сделал вид, что заснул.

– Что ж, нам так и стоять всю дорогу? – Борис грохнул кулаком по чугунной спине.

Краснорожий мигом повернулся и обложил матом всех без исключения пассажиров, включая красноармейца. Особо досталось Борису и Мари, а еще старичку в пенсне, как представителю буржуазии, а стало быть, кровопийце и угнетателю простого народа.

Глядя в злобные кабаньи глазки, едва видные на кирпичного цвета роже, Борис почувствовал, что его собственные глаза заливает бешенство. Он улучил момент, когда мужик отвлекся на ругань, выхватил из-под него мешок и подтащил к окну.

– Эй, ты куда это? Там ветчина домашняя!

– Видал? – Борис с кряхтением поднял неподъемный мешок и вывалил его на перрон. – Ветчина, говоришь? А я думал – камни…

– Ты… – Физиономия у мужика стала малиновой, он спрыгнул с полки и бросился было к Борису, но спохватился, что мешок с мясом лежит на перроне беспризорный. – Люди добрые! – заорал он, высунувшись из окна по пояс. – Подайте вещи, Христом-Богом прошу!

– Ишь ты, как припекло, так и про Бога вспомнил, – неодобрительно сказала старуха в черном платке.

Мужик взвыл дурным голосом, видя, как какой-то шаромыжник уже примеривается, как бы ухватить мешок половчее, да и дать с ним деру. Борис переглянулся с красноармейцем, они одновременно взяли мужика за ноги и перевалили через раму окна.

– Вот так-то, – удовлетворенно сказал красноармеец, отряхивая руки, – пускай теперича там мешок свой стережет, а нам свободнее будет.

Поезд тронулся и пошел сначала медленно, а потом все быстрее набирая ход. Борис и Мари расположились на верхней полке, съели хлеб и соленые огурцы, припасенные Саенко, и красноармеец, квартировавший внизу, был настолько добр, что дал Мари воды из своего чайника, вспомнив, что она якобы в тягости.

Вагон понемногу затих, даже дите у бабы угомонилось. Сидеть на верхней полке было ужасно неудобно, голова упиралась в потолок, и они легли валетом.

Среди ночи Борис проснулся. В вагоне было жарко, шинель, которой он укрывался, ужасно кололась, все тело невыносимо зудело, казалось, что по

нему ползают насекомые. Поезд ехал медленно, постукивая на стыках, пахло конским навозом (не иначе как в Гражданскую возили тут лошадей), гарью от паровоза и портянками, которые красноармеец вывесил на просушку. Сапоги он предусмотрительно положил под голову, чтобы не увели ночью. Было трудно дышать, Борис закашлялся и снял совершенно мокрую рубашку. Воздух вокруг был такой тяжелый, казалось, что на Бориса давит каменная плита. Он попробовал лечь, тогда потолок стал казаться крышкой гроба, которая уже никогда не откроется. Рядом вдруг завозился кто-то и тяжело застонал.

– Что такое, что? – Он передвинулся на полке, так чтобы видеть лицо Мари.

Лицо это его поразило. В вагоне было темно, только серебристая весенняя луна заглядывала в окно. И в ее неявном свете Борис увидел, что Мари мертвенно-бледна, а глаза ее кажутся бездонно черными из-за расширенных зрачков.

Поезд тряхнуло, и снова Мари издала сдавленный не то стон, не то вой раненого и насмерть перепуганного животного. Она резко села, едва не ударившись головой о потолок, и вдруг затряслась, задрожала и бестолково замахала руками. Как будто боролась, но не с кем-то конкретным – человеком или зверем, а с чем-то неотвратимым, безымянным, от чего нет спасения.

– Тише, тише, – Борис схватил ее за руки, – упадешь или голову расшибешь, успокойся!

Но Мари становилось все хуже. Она схватилась за горло, как будто ее душат, и стала царапать его, пытаясь разорвать горло, чтобы впустить туда воздух. Ноги ее дергались в конвульсиях, она дышала хрипло, мучительно, с присвистом. И все пыталась кричать, но не получалось, было такое впечатление, что рот ее забит чем-то и она пытается выплюнуть это, но безуспешно.

Борис испугался не на шутку. Мари явно больна, если увидят пассажиры, привлекут внимание, еще с поезда ссадят. Документы-то у них надежные, но кто знает, как дело обернется. Да и Мари совсем плохо…

Она рванулась, откатилась на край полки, Борис еле успел ее поймать. Она вся была ледяной и мокрой от пота, зубы стучали.

«Лихорадка? – подумал Борис в смятении. – Малярия какая-нибудь? Или эпилепсия? Что делать-то, я же не врач…»

– А-а-а! – сквозь стиснутые зубы Мари прорезался крик.

Снизу заворочались, дите у бабы заплакало, старичок любопытно блеснул пенсне.

– Тихо, тихо! – Борис обнял ее крепко и прижал к голой груди. – Все хорошо, ты не одна, никто не тронет…

Он качал ее, как ребенка, и говорил все, что придет в голову, заговаривал ее боль и страх, как деревенская бабка заговаривает грыжу больному младенцу. Очень не скоро она затихла и обмякла в его руках, очевидно, живое, человеческое тепло сыграло свою роль. Руки затекли, и через некоторое время Борис отважился оторвать от себя ее растрепанную голову и заглянуть Мари в лицо.

Глаза были широко распахнуты, но не было в них прежнего ужаса, вместо этого там плескалась черная привычная тоска.