Тьма сгущается
Шрифт:
– Угу, – буркнул Гаривальд в третий раз, но уже гораздо живее. – По мне, так чем дальше – тем лучше.
Чем дальше от Зоссена окажется хрустальный шар, тем меньше у крестьянина шансов качаться в петле.
– Может, – заметил староста, – если повезет, мы сможем его активировать и сообщить в Котбус, что в наших краях творится.
Гаривальд уставился на него, как на полоумного:
– И чью глотку ради этого резать прикажешь? Уж не мою ли, силами горними клянусь!
– Нет, понятное дело, не твою! – Староста
– Ну а чью тогда? – не отступался по-крестьянски ухватистый Гаривальд. – Кого-то да придется под нож пустить. До становой жилы далеко. До источника силы – тоже. В наших краях они редко попадаются.
– Знаю, знаю. – Ваддо вздохнул. – Может, нам удастся набрать силы, если принесем в жертву скотину? Знаешь, в старые времена так делали, если верить бабкиным сказкам.
– Может, и удастся, – неуверенно промолвил Гаривальд. – Только если бы в Котбусе думали, что кристалл можно запустить парой зарезанных коров, для чего им посылать сюда зэков на убой и вертухаев, чтобы за ними приглядывать?
Староста вздохнул.
– Не подумал, – признался он. – Ну коли не сможем запустить, так хоть из деревни вынесем и схороним где-нибудь в лесу, чтобы альгарвейцы не наткнулись.
– Хорошо бы, – отозвался Гаривальд. – Который раз тебе это говорю. Мне не больше твоего хочется, чтобы клятая штуковина в огороде лежала.
В отличие от Ваддо, крестьянин вообще не хотел, чтобы в Зоссене имелся свой хрустальный шар. Ему нравилось жить в глуши – подальше от загребущих лап всяческих конунговых прислужников.
Но у альгарвейцев лапы были не менее жадные – и они-то собирались забрать не только урожай крестьянина, но и его землю, и его деревню, и все достояние Гаривальда и остальных зоссенцев. Они желали проглотить Ункерлант целиком. Это было очевидно. А если кто не видел этого… ну таким дуракам и Раньеро за грельцкого законного монарха сойдет.
Когда хрусталик перекочует в лес – если это случится, – быть может, Гаривальд сумеет подать о нем весточку тем, кого альгарвейцы упорно называли «разбойниками». Уж эти сумеют использовать кристалл, даже если придется перерезать глотки паре рыжиков. Или паре ункерлантских изменников.
Крестьянин кивнул своим мыслям. Так или иначе, а дело будет сделано.
– Да, – проговорил он. – Как развезет, выкопаем и перепрячем в лесу. Тогда хоть не придется из-за него трястись.
«Пускай альгарвейцы трясутся», – добавил он про себя.
Рауну выковырнул тяпкой пучок осота, проросшего в огороде Меркели, и хохотнул.
– Привыкаю я к этакой работенке, – заметил старый сержант. – Никогда бы не подумал. Ведь я городской парень. Матушка моя набивала колбасы, а папаша торговал ими вразнос. И я ему помогал, пока в армию не загребли посеред Шестилетней войны.
Скарню, копавшийся в грядке, поднял голову:
– Там ты и остался.
– Ну да. – Рауну кивнул. Был он лет на двадцать старше маркиза, но сильней и, пожалуй, опасней. – Как пальба кончилась, так и вышло, что работа оказалась полегче моей прежней, и платили лучше.
– Легче, чем на хуторе? – поинтересовался Скарню, обрубая корень пырея.
– Пока не воюешь – само собой, – ответил сержант. – И служилось мне вроде бы неплохо. Хотя и постараться пришлось, а выше моего простому служаке не подняться.
«Простолюдину», следовало бы сказать. Рауну прослужил валмиерской короне тридцать лет, и все, чего он добился за это время, – сержантские нашивки. Скарню вступил в армию зеленым юнцом и с первого дня считался капитаном – но он-то родился маркизом. Ему пришло в голову – и мысль эта не могла бы зародиться до войны, – что простые солдаты сражались бы против альгарвейцев упорней, если бы некоторым, самым талантливым – дальше его воображение не простиралось – предоставляли шанс стать офицерами.
Из крытого сланцевой плиткой дома вышла Меркеля и неодобрительно оглядела плоды усилий двоих солдат, обернувшихся земледельцами. Выхватив тяпку из рук Скарню, она расправилась с парой сорняков, ускользнувших от глаз обоих пропольщиков, и демонстративно вернула капитану орудие – словно старый сержант, взявшийся показать новобранцам приемы обращения с жезлом.
Рауну хихикнул. Скарню слегка покраснел.
– Не выйдет из меня крестьянина, – вздохнул он.
– Когда ты сюда попал, так и этого не умел, – отозвалась Меркеля: своего рода похвала, но не слишком впечатляющая. Тут выражение ее лица изменилось разительно.
– Сегодня? – спросила она, подавшись вперед.
Рауну хихикнул снова, уже другим тоном. Но Скарню знал, что Меркеля не имеет в виду то, что собирается пригласить его сегодня в свою спальню и заняться любовью – возможно, дойдет и до этого, но не сразу.
– Да, – промолвил он. – Сегодня. Народ должен знать, что пособники альгарвейцев не уйдут от расплаты.
– Всякий, кто имеет дело с альгарвейцами, должен за это поплатиться, – объявила Меркеля.
У Скарню были на этот счет сомнения. Где провести черту между повседневной жизнью и пособничеством врагу? Становится ли портной предателем, если шьет оккупантам мундиры и килты? А водитель станового каравана – если возит альгарвейцев по захваченному Приекуле? Может, и нет… А если тот же водитель правит эшелоном, идущим на фронт? Что тогда? Вопросы задавать проще, чем давать на них ответы.
Меркеля не вдумывалась так глубоко. Ей казалось, что она знает ответы. Порою Скарню завидовал ее уверенности. Смотреть на мир черно-белый – или светловолосый и рыжий – было проще и не требовало усилия мысли. Он пожал плечами. По крайней мере, в главном они сходились. Оба знали, кто главный враг.