Тьма сгущается

Тертлдав Гарри Норман

И тут до него дошло.

– Ты настоящийсолдат! – выпалил Гаривальд.

Незнакомец в белом ухмыльнулся.

– Ну да, – ответил он. – А ты кто, приятель? И если уж на то пошло – из какой деревни?

– Из Зоссена, – ответил Гаривальд, указывая за спину, и с надеждой поинтересовался: – Скоро мы вышвырнем рыжиков из здешних краев?

К разочарованию его, солдат покачал головой.

– Не повезло тебе, мужик. Я просочился им в тыл, чтобы разведку провести, вот и все.

Большой в твоей деревне гарнизон стоит?

– Всего одно отделение, – ответил Гаривальд. – С самого начала оккупации стоят. Но мимоходом у нас много ихней солдатни перебывало – в последнее время рота за ротой на запад уходят.

– Вот это скверно! – Солдат мрачно скривился. – Надеялись, что у них резервы подойдут к концу и мы сможем их раздавить и вышвырнуть до конца холодов.

– Силы горние помоги вам в этом! – воскликнул Гаривальд. – Чтобы рыжики мерзли, словно раздеты! Чтобы к лету была их песенка спета!

В последнее время он все чаще и чаще замечал за собой, что думает стихами, а порой и разговаривать начинал в рифму.

– Ну, приятель, должен сказать: особенно не надейся, – промолвил солдат в белой накидке. – Проклятые альгарвейцы подались, но не сдались, как мы рассчитывали. Придется здорово потрудиться, прежде чем мы от них избавимся.

– Жалко, – заключил Гаривальд, хотя ни на что другое, по правде, и не рассчитывал.

– А ты, выходит, тот самый песенник? – спросил солдат. – Наслышан о тебе.

– Да ну? – Гаривальд не знал, что и думать. Жизнь, прожитая в захолустной деревне, учила его, что привлекать к себе внимание опасно. Но если никто не услышит его песен, если никто не станет их петь – зачем тогда жить?

– Ну да, – отозвался солдат. – А ты думаешь, отчего я забрался так далеко на восток? О тебе наслышался, вот почему. Офицеры говорят – сочиняй и дальше. Твои песни в бою против Альгарве стоят полка солдат.

Сердце Гаривальда затрепетало от непривычной гордости.

– Полка солдат, – повторил он вполголоса. – Мои песни стоят полка солдат?

Об этом ему тоже захотелось сложить песню, хотя петь ее придется разве что про себя – другие только посмеются. Даже Аннора.

– Ну, пойду я, – промолвил солдат, оборачиваясь к лесу. – Посмотрим, сумею ли по обратной дороге миновать патрули рыжиков. Вряд ли будет трудно: они до сих пор не научились по снегу ходить.

И он двинулся прочь, скользя на снегоступах так ловко, будто с ними родился.

– Стоят полка солдат, – вновь повторил Гаривальд.

И тут же пожалел, что солдат в белой накидке явился в Зоссен ради встречи с ним. Если ункерлантский разведчик знал, где живет крестьянин-миннезингер, долго ли будет это выяснить альгарвейцам?

Он затянул потуже вязанку хвороста и, согнувшись под ее весом, поковылял обратно к деревне. На окраине Зоссена крестьянин столкнулся с тем, кого меньше всего

хотел бы сейчас видеть, – и как назло Ваддо его тоже заметил: заметил, замахал руками и, тяжело опираясь на палку, поковылял навстречу.

– Привет, Гаривальд! – воскликнул староста так радостно, словно они не виделись лет десять.

– Привет, – осторожно отозвался тот.

Закопанный в огороде хрусталик повязал их со старостой, но никакой радости это Гаривальду не приносило. Он не доверял Ваддо; староста служил в Зоссене наместником конунга Свеммеля, и всегда пресмыкался перед инспекторами и печатниками, когда те заезжали в деревню.

Конечно, альгарвейцы презирали и изводили старосту именно по этой причине. Из других краев герцогства доходили слухи о старостах, пошедших на виселицу за то, что не угодили оккупантам. Гаривальду не особенно хотелось увидеть, как Ваддо корчится в петле, но, с другой стороны, ему только сейчас пришло в голову, что староста всегда поддерживал жалкую свою власть, подличая перед властями предержащими. Если он решит, что гнуть спину перед ставленником рыжиков, королем Раньеро, выгодней, чем перед конунгом Свеммелем, – как ему проще всего будет выгородить себя перед оккупантами?

«Бросив меня волкам», – ответил себе Гаривальд, и, будто по волшебству, из глубины леса донесся волчий вой. Каждые несколько лет если не в Зоссене, так в одной из соседних деревень оголодавшие за зиму стаи задирали кого-нибудь. В этом году обошлось без жертв. «Нет, – мелькнуло в голове у Гаривальда, – в этом году на нас альгарвейцы напали, а они хуже волков».

Ваддо тоже поморщился, заслышав вой.

– Надеюсь, он вдоволь нажрется ротой замерзших рыжиков.

– Угу, – буркнул крестьянин.

В душе он был согласен с Ваддо – разве что пожелал бы целому полку оккупантов стать волчьей сытью, – но жалел, что ему вообще пришлось отвечать. Каждое неосторожное слово давало старосте все большую власть над своим подельником.

Он не сразу понял, что и сам обретает все больше власти над деревенским старостой, но никакой радости это ему не принесло. Чтобы воспользоваться такой властью, ему пришлось бы предать Ваддо альгарвейцам, а что могло бы его толкнуть на эдакую мерзость – Гаривальд ума дать не мог. Как бы ни презирал он старосту, оккупантов он ненавидел куда сильней.

– Будем надеяться, что по весне и лету полегче станет, – заметил Ваддо.

– Угу, – повторил Гаривальд.

Он покосился в сторону леса, где встретился с разведчиком, но тут же отвел взгляд, чтобы Ваддо не пришло в голову поинтересоваться, что это крестьянин там выглядывает. Со старостой приходилось вести себя осторожно, как неверному мужу – со своей женой.

Ваддо подхромал поближе и прошептал:

– Когда земля размякнет, выкопаем хрустальный шар, и перепрячем подальше.