Точка росы
Шрифт:
— С чего ты взял?
— Да по фотографиям видно.
Старик вынес отпечатанный снимок, показал Стэну. В кадре была Саманта — стояла вполоборота, чуть улыбаясь, с кленовым листом в руке. Влага на её плащике блестела, словно тончайшее серебряное шитьё. День казался светлым и ясным, хоть и без солнца. Чудилось, что сквозь чёрно-белую гамму проглядывает багрянец, которым пропитался царь-лист. А ещё послышался лёгкий, едва уловимый шорох, как от атмосферных помех…
— Вот это бы — да на выставку, — сказал Айзек.
— А? — Стэн с трудом оторвался
— Погоди, я там ещё один кадр тебе напечатал, самый последний. Тоже вроде отличный, но что-то меня смущает. Вот, посмотри.
Это была панорама города в сумерках, снятая Стэном меньше часа назад. Кадр получился невероятно чётким, будто плёнка вдруг обрела сказочную светочувствительность. Городские огни буквально светились на влажноватой фотобумаге.
— Я не только про качество, — сказал Айзек, — но и про содержание. Не могу, правда, сообразить, что не так. Эх, мозги стариковские…
— Потом посмотрю подробнее. А сейчас от загадок уже тошнит.
Стэн выпил с Айзеком чаю и, забрав оба снимка, поехал к себе в контору. Поднялся на старом лифте, отпер дверь с матовым стеклом и подошёл к столу. Машинально выдвинул ящик, открыл дневник — и удивлённо присвистнул.
В дневнике проявилась новая запись.
Глава 16 (дневник)
Я проснулся и сразу вспомнил свою вчерашнюю встречу с Вестником.
Что она означала? Какие перемены грядут?
Вчера я до поздней ночи размышлял над этой загадкой — безрезультатно, само собой. Ходил по комнате, как зверь в клетке, стараясь вспомнить детали. Сделал несколько карандашных эскизов по горячим следам — они были неплохи, но переносить их на холст я почему-то не захотел. Предпочёл сохранить свои впечатления для себя одного; по той же причине не рассказал ничего друзьям, даже Жану-Люку.
Вероятно, я и сейчас изводил бы себя абстрактными мыслями, но вмешались биологические инстинкты. Проще говоря, мне захотелось есть.
Очень кстати я вспомнил о тех гостинцах, что принесла сестрёнка. Улыбнулся и с теплотой подумал — всё же она чудесная девушка, нетронутая жемчужина, которая чудом не затерялась в нашей придонной мути. Её будущему супругу сказочно повезёт; надеюсь, что им окажется не засранец вроде меня, органически неспособный к рутинному, упорядоченному существованию. Она как никто другой заслужила право на «нормальную жизнь» — в том смысле, который принято вкладывать в эту формулировку.
Отрезав огромный пласт розоватого, свежайшего окорока с тонкой прослойкой жира, я накрыл его сырным ломтем, янтарно-дырчатым. Жевал и лениво задавался вопросом — почему даже вот такие элементарные вещи приобретают неповторимое качество, если их раздобыла Эмили? Может, это какое-то колдовство, первобытно-древняя магия, доступная только чистым, простодушным натурам, которые не отравлены ядом зависти и амбиций? Если бы эту снедь покупал я сам, то мясо оказалось бы жилистым, жёстким и пресноватым, а сыр — подсохшим. А может, всё дело в том, что лавочники при виде меня испытывают неизъяснимую антипатию, подспудную неприязнь, которая не даёт нам быть на одной волне…
Позавтракав, я подошёл к мольберту — и хорошее настроение, вызванное мыслями о сестре, улетучилось без следа. Взгляд опять зацепился за неопрятные клочья, в которые превратилась забракованная картина.
Пора было наконец избавиться от этого непотребства.
Выбросив ошмётки, я закрепил на мольберте новый, вызывающе-белый холст. Он смотрелся приличнее, чем любые мои художественные потуги, и я строго-настрого запретил себе нарушать эту белизну, пока не найду по-настоящему достойный сюжет. Такой, чтобы получилось искусство, а не мазня.
Вопрос только — где искать?
Дело приближалось к полудню. Я решил прогуляться, чтобы немного освежить голову и, если повезёт, набраться в городе впечатлений, пригодных для переноса на полотно. Иногда такое срабатывало — наши отсыревающие кварталы, при всей своей ублюдочной серости, способны преподносить сюрпризы.
Выйдя за порог, я стал спускаться по лестнице — и неожиданно обнаружил, что на ступеньках между вторым этажом и третьим сидит какая-то девушка в короткой саржевой курточке. Она прислонилась плечом к перилам, сгорбилась и, кажется, плакала — хотя этот плач напоминал скорее скулёж, негромкий и монотонный.
Не то чтобы подобные сцены в здешнем районе были чем-то из ряда вон. У нас тут селятся те, кто хочет свободы от протухших условностей, а она, свобода, порой бывает жестока и неприглядна. Она подразумевает, что каждый решает свои проблемы самостоятельно и не лезет в дела соседей. А значит, мне полагалось молча и без лишнего трепета пройти мимо — однако я, обогнув сидящую на ступеньках и спустившись чуть ниже, остановился. Наши лица теперь оказались вровень, и я узнал её, пусть и не без труда.
Вчера она была за нашим столом в закусочной — подруга Марты, раздражавшая меня бессмысленным смехом. Я, помнится, ещё размышлял о том, что «волчок» способен вытравить красоту из женщины напрочь; она в тот раз показалась мне отвратительной.
Сейчас она выглядела и вовсе чудовищно.
Лицо превратилось в блёклую, землистую маску с налипшими следами косметики. Глаза ввалились, спутанные грязные волосы свисали на потный лоб. Из горла вырывался тот самый стон, напоминавший скулёж, а взгляд был как у затравленной шавки.
Она больше не смеялась.
Ломка после «волчка» не располагает к веселью.
— Тебе надо попить, — сказал я. — И желательно проблеваться. Станет чуть легче.
Прошло секунд десять или пятнадцать, прежде чем сказанное достигло её сознания. Она только теперь заметила, что рядом кто-то стоит. Медленно повернула голову и произнесла бесцветно:
— Уйди.
Я покопался в памяти, но имя этой дурищи вспомнить так и не смог. Спросил:
— Как тебя зовут?
Она назвала мне место, куда я могу засунуть свои вопросы. Но я терпеливо ждал, и она, скривившись, ответила: