Тогда, в дождь
Шрифт:
— Мой малыш, — сказала Розмари, когда мы слегка отстали от всей лавины куда-то бешено спешащих людей; я, во всяком случае, никуда не торопился. — Я умираю от жажды.
— Где-то здесь должна быть вода…
— Вода? — она звонко расхохоталась. — Это для младенцев, мой малыш. А фемине моего возраста…
— Ты только что пила, — заметил я. — И как будто не воду. Это чувствуется, прямо скажем, даже на некотором расстоянии…
— Совершенно верно: пила. А в чем дело? Меня угостили эти славные ребята, и я выпила, — ее глаза забелели в темноте. — А ты угостишь меня пивом. Черным пивом.
— Я? Угощу? Дражайшая леди, если бы вы только знали…
— А-а… — она улыбнулась своими широченными губами, перетянувшими ее лицо, точно два крепких каната: прямо-таки соорудила улыбку. — Чует мое сердце, за душой у тебя ни копеечки. Ты ведь и премии не получил…
— Премии?
— Ага. Ох, пригодилась бы… Парочка лишних червончиков… в данной ситуации… Ты, малыш, мне нравишься, и я заплачу за это черное пиво… Разумеется, если ты усадишь меня за стол и предложишь выпить и если, как подобает джентльмену… Давай без предрассудков, малыш. Розмари может все.
— Правда?
— А ты думал? Все! Даже проявить жертвенность, если нет другого выхода. Бедняжка поэтесса Розмари.
И опять засмеялась — как-то печально, без ломанья, поддела меня под руку и, нисколько не смущаясь тем, что помимо ее белого чемодана мне приходится тащить и ее самое, повернула меня — точно вьючное животное — в сторону, где переливались красные электрические буквы.
— Он подождет здесь, — сказала она, когда мы, сдав пальто и чемодан на хранение седовласому пьяному гардеробщику, распахнули дверь в большой зал — помещение, как и весь вокзал, с бревенчатыми подпорками и скупым освещением — несколько ламп в разных концах зала. — Как правило, он верен мне.
— Кто это — он? — поинтересовался я, заподозрив, что, чего доброго, я вовсе зря впутался во всю эту историю, где мне, возможно, отведена самая жалкая роль; сиделкой я уже сегодня побывал, а теперь…
— Этот тип, который должен встретить меня. Симпатяга.
— Приятно будет познакомиться.
— Сомневаюсь. Пива он не пьет.
— Ну, а…
— И водки тоже.
— Я и не собираюсь его поить…
— И совсем не ест мяса.
— Больной?
— У него идеи.
— Как это?
— Вегетарианские идеи.
— Гм… Такой принцип?
— Скорее — карман.
— В таком случае мне его идеи близки и понятны… Но… здесь как будто нет мест.
— Вон там, — она показала глазами столик, откуда только что поднялись люди. — В самое время…
— А твой симпатяга?..
— Найдет, никуда не денется. По-твоему, я обязана тащить этот сундук до самых Клиник?.. Хотя мой драгоценный мяса и не ест, а все же… всех пока что кормит дремучее наше село…
Она, видимо, и впрямь не очень-то полагалась на меня, эта пышнотелая, широкоскулая и обильно накрашенная блондинка; недолго думая она уселась, заказала отбивную, с аппетитом съела ее и обглодала косточку; поэтесса Розмари определенно не разделяла воззрений своего «симпатяги». Не разделял их и я, хотя кусок не шел мне в горло; мне мерещилось, что и пресловутый «симпатяга», и славные ребята военные, угостившие попутчицу настоящим виски, были лишь плодом бурного воображения, сдобренного стаканчиком самогона где-нибудь в Сувалкии; я
Так оно и оказалось — не хватило десятки. Но Розмари и не думала унывать.
— Вижу! Вижу! — воскликнула она, не обращая внимания на нервно переминающегося официанта с лоснящимися рукавами кителя. — Идет моя касса! Мой казначей. Если я, малыш, чего-нибудь пожелаю… — она победоносно взглянула на меня лихорадочно блестящими глазами.
И я увидел его — белобрысого студента в сером суконном пиджаке, которого приметил еще тогда, на открытии учебного года, и возможно, видел еще где-нибудь; паренька из Любаваса; он только что вошел, и от него еще пахло сыростью, осенними листьями; Розмари помахала ему рукой. Мне почудилось, что идет он нехотя, точно исполняет тяжкий для него долг; симпатяга? на меня он глянул исподлобья.
— Здравствуйте, — сказал он, едва глянув на Розмари; та, что-то невнятно пробормотав терпеливо ожидающему официанту, подхватила сумочку и с виноватой улыбкой удалилась, лавируя между столиками, куда-то в другой конец зала; там то и дело открывалась-закрывалась дверь чуть поуже, чем входная, но не менее полезная. — Опоздал, значит.
— Вроде бы нет, — ответил я, кивая на свободный стул. Официант перешел к соседнему столику. — Мы никуда не спешили. По крайней мере, я.
Это прозвучало почти как оправдание. Я поморщился.
— Вы что — не вместе? — по столику мышонком прокатился быстрый взгляд — по тарелкам и бокалам; паренек сосредоточенно думал. — Не с того же поезда?
— Нет, — ответил я. — Я с другого.
— Не из города ли?
— А если да?
— Я — просто так… Она вспоминала тебя.
— Кто — она?
— Ну… — он повел глазами в сторону, куда удалилась Розмари.
— Вот как… Меня?
— С того собрания, знаешь… — паренек сел; его ноги, обутые в сапоги на толстой подметке кустарной работы, выглядывали из-под столика. «Как у Гаучаса», — подумал я. — Твой рассказ мне понравился… тот, про солдата… Других я, правда, не читал… И хотя его… потом…
— Слушай, не надо об этом, — отмахнулся я. — Не надо, ладно? Ты из дома?
— Вот, встретить пришел, — паренек недоверчиво окинул меня взглядом. — Ночи теперь длинные.
— Зато звездные.
— Сегодня? Сегодня хоть глаз выколи… ни единой…
— Но вообще-то… Я — в целом… Ты интересуешься звездами?
— Звездами?
— Ну да… Что в этом плохого?
— Извини, коллега, но я… пока…
— Ну, знаешь — смотреть на звезды… Бродить по ночам и смотреть на звезды — разве плохо?
— Конечно, хорошо! — поспешил согласиться паренек и пронзил меня взглядом насквозь. — Очень даже хорошо… Здесь можно.
— Где — здесь?
— В городе. В Каунасе.
— А там?.. — я махнул рукой на темное окно. — Куда едут они?.. — Мимо окна в сторону моста действительно катил поезд. — Там, что ли, нельзя?
— Там не то… там вот как…
Он придвинулся ближе ко мне и осторожно приподнял со лба прядь светлых волос; шрам был свежий, недавно зарубцевавшийся, полоснули, видимо, ножом, в тот раз я ничего не заметил. Стало не по себе.