Тогда, в дождь
Шрифт:
— Не стыдно ли тебе с таким неотесанным… с рабфака… с клеветником и утопленником… Твое доброе имя хотя бы в том же издательстве…
— Дурак! — Мике покраснел и откинулся на спинку стула. — За кого ты меня принимаешь?
Теперь он умолк надолго. И Ауримас тоже. Появилась официантка. Она была слегка горбата, и горб уродливо задирал ее довольно короткое казенное платье; Мике рассчитался, потом, поразмыслив, заказал еще пива.
— По большому бокалу! — уточнил он.
— Я не буду, — Ауримас покачал головой. — Все.
— Как все?
— Так: все. Не буду пить.
— Ну, будь человеком! — Мике стукнул кулаком по столу; подпрыгнули тарелки. Уж не многовато ли было ему и того единственного бокала, который он осушил за обедом, а возможно, он еще и до обеда угостился. — Либо ты пьешь со мной дальше, либо…
— Либо?..
Они впились друг в друга глазами. Ауримас встал из-за стола.
Поднялся и Мике, все так же
— Итак, за обед… — повторил Ауримас, когда они дошли до гардероба. — Я тебе должен…
— Брось ты, ничего ты не должен! — Мике поспешно замахал руками. — Какие могут быть счеты у друзей.
Он побежал обратно в зал — все-таки пожалел пива, которое — он увидел издалека, — покачиваясь, несла к их столику горбунья-официантка. А то и навстречу Маргарите — Ауримас видел, как она, по-детски размахивая портфелем и сияя, точно ясное солнышко, сбегала по ступенькам вниз, в столовку. Меты с ней не было.
XXVIII
День был пасмурный, промозглый, задувал ветер; Ауримас шел не спеша, иногда вскидывал ногой опавшие листья; торопиться вроде было некуда. Домой? Но где он, его дом? Почему-то не тянуло на Крантялис, хотя там и была бабушка, был Гаучас — двое людей, которым, надо полагать, он был дорог; там было его детство. Но оно оставалось далеко, по ту сторону черты, которую провела война; светилось, точно розовое, румяное зарево за туманными лесами; как сказка или предание; и как всякое предание, оно таило в себе нечто неведомое и жуткое, чего не постигнешь, будучи взрослым; оно целиком утопало в этой сказке — в румяном зареве, за подернутыми дымкой лесами, неповторимое и никак, ничем не возместимое… А бабушка… И она была далека, как эта румяная сказка; далека и непостижима — хотя и настоящая, живая, ощутимая, — и тем не менее непонятная, как предание; и она была извечной — как и Старик, который все так же норовил сцапнуть мальчугана; как тревога, которая увлекает человека прочь из дома и треплет по прибрежным лугам, по чужим краям, по фронтам; бабушка существовала тогда, когда Ауримаса еще не было, и, возможно, останется, когда его снова не станет… осталась бы… потому что он… потому что она все еще не знает, что делал Ауримас в ту ночь и почему он еще жив; она все посиживает на низенькой скамеечке в углу возле печи и знай растирает, без конца растирает свои колени; и ищет все новые и новые слова, взвешивает, пробует рукой, точно камни; и думает думает думает — как она швырнет эти слова — черные и грязные — Ауримасу в лицо, едва лишь тот появится; как камни или тряпку. Надеяться на лучшее не стоит. Что верно, то верно — по головке не погладит за то, что вчера…
Сам, сам, сам — сам виноват, думал Ауримас, невольно ускоряя шаг; ему уже хотелось домой; домой — только домой; сам же ты и виноват; ты большой, взрослый; и не ищи, на кого бы свалить; сказка кончилась — румяная зареподобная сказка; сам…
Он размышлял, ступая мимо стонущих под ветром деревьев, а голова сама так и клонилась долу, глаза прятались от прохожих; зуб на зуб не попадал от холода, и что-то тяжкое клонило книзу — то ли собственная тяжесть, то ли гнет слепого отчаяния; Ауримас негодовал и на себя самого за то, что так безобразно — только что — подумал о бабушке, и — в то же время — снова злился на нее: за то, что можно такое о ней подумать; а все же, чувствовал он, холодно там, на Крантялисе, холодно им обоим — желчной старухе, основательно потрепанной жизнью, занятой лишь одной заботой: что подать на стол, и угрюмому студенту, который приносит гривенник в стипендию; за эту денежку, извините, пожалуйста… Вот и опять подкатил весь тарахтящий, весь содрогающий — точно вот-вот взорвется — автобус, билетик стоит… Не проехаться, нет, билет — рубль в этом мятом, продавленном, будто яичная скорлупа, обитом фанерой автобусе РАТУША — КРАНТЯЛИС, который останавливается прямо под окнами у Сонаты; мозолить ей глаза… Не хочу, нет! Потом. В другой раз. Когда-нибудь. Пусть она поговорит со своей мамашей — кажется, найдет о чем; я тут посторонний; мечтатель, размазня, не приспособленный к серьезной жизни, — чего вам более… и ко всему этот Лейшис, которого сегодня уже довелось лицезреть — о, что за честь; Ауримас, ура, у меня плевритец… заглянуть?
Глупости! Глупости! Все это глупости, подумал Ауримас, все оттого, что ты не выспался и поцапался с Мике; хватит баловаться, мой друг, ты двинешь домой, к бабке, — там тебе и место, там твой дом; старушка нахохлилась на скамеечке в кухне и ждет-пождет — принесет внучек стипендию, побегу за постным маслом, то-то будет хорошо, а потом…
Потом Ауримас с досадой сплюнул себе под ноги и еще глубже спрятал голову в воротник;
Тут Ауримас вскинул голову и огляделся: идет правильно, по горе, так будет ближе; ноги сами знают дорогу — столько исходили; вверх, по парковым ступеням в гору, и вниз, по дорожке через Дубовую рощу; бегом, опрометью мимо форта, хмурых тюремных полей — там, говорят, расстреливали наших; дальше — мимо туннельного зева; а что, если вдруг оттуда?.. Нет, нет, Старика там не было, он небось и сам побаивался локомотивов — клубы дыма, искры, пламя… Этот дряхлый, обросший волосами Старик обычно по ночам нависал над постелью Ауримаса и молча медленно тянулся к нему холодными, костлявыми руками; по осени, когда бывало темно и ненастно, — и утром, и вечером его поджидали они — там, на горе; и били, били, били — пока он не валился ничком и не утопал в крови; за что? За то самое; за красивые глаза, балда; поддай дай дай! За то, что ходит один в такую темень, да еще пешком, да еще и отца у него нет, а еще — хоть и шляется пешком и нет у него отца, а рыпается, у, голытьба с Крантялиса, стал поперек дороги нашей хавере; и еще за то… мало ли за что… Мало ли за что дубасили хулиганы с горы — Васька, Юзька да Яська — парнишку, живущего под горой; пожалуешься тут, как же; утешишься разве что вот чем: и ты когда-нибудь вырастешь, а уж тогда… Тогда Васьки не стало — сгинул где-то в военной чехарде, Юзька погиб под поездом, ни за что ни про что, по пьянке, а Яська… Яську видели в погонах — в Каунасе, на комсомольском собрании; кто-то их познакомил, и они пожали друг другу руки; Яськино лицо было сплошь в шрамах, и он, кажется, весьма гордился этими синеватыми рубцами; возможно, он побывал на фронте. «Ну и балда же ты, — сказал Яська и потрогал шрам у себя на лице, — мог обходить нас… по дороге… там люди, автобусы…»
Автобусы! Но в них раскатывали Ромул и Рем, двое волчьих выкормышей, оба — Райлы, сидели, уткнув свои сытые рожи в оконные стекла; ехали другие, те, у которых был отец; они ехали и, счистив ладонью пыль, глазели в окно на тех, у кого не было отца; которые тащатся пешком, шпана, голь перекатная, разве для таких, как он, науки…
Не для таких, ясное дело, нет — Ауримас угрюмо оглянулся вокруг: вдалеке ухали паровозы; улица далеко внизу; по дорожкам не добраться — глина; не для таких, нет, — он скользнул по мокрой, заваленной рыжими листьями траве; не для таких, нет, нет, нет, — и кубарем ринулся вниз — через шиповник, акацию, ивняк — через забитую грязью канаву — на улицу; разве для таких, господа, науки — прогромыхал автобус РАТУША — КРАНТЯЛИС, грохоча, как готовая разорваться петарда; Ауримас метнулся, чтобы укрыться за стволом тополя, — все равно обдало грязью; это уже знак: не для таких, нет; пальцы, искавшие платок, снова нащупали гривенник, одинокий гривенник, а рот, хотя и против собственной воли, отпустил такое ругательство, что… Ну, по матушке — это уж слишком… давай, садись, подвезу, а ну-ка, старик…
Ауримас поднял голову: Рем, Ремас Райла, медик, сидит, оседлав тихо рокочущий мотоцикл, одной ногой опираясь о землю, другую держит на подножке, желтый шлем, облегающая кожанка, — и глядит на него, на Ауримаса, пялится сквозь большие квадратные очки, чуть ли не на все лицо окуляры; что, подвезти? Спасибо, мне недалеко, Рем, пара шагов. Разве ты не домой? Не к бабке? Домой, к бабке, но это недалеко… пара шагов… Садись, садись, не опрокину… не бойся… Разве не знаю, кого везу…
— То есть? — спросил Ауримас, крепко хватаясь за скобу позади кожаной спины Рема.
— Гения, — отвечал Рем, поворачиваясь к Ауримасу; мотоцикл задрожал и, как скаковая лошадь через барьер, прыгнул через рытвину. — Нашего Гомера. Честь и славу всего Крантялиса.
— Ты бы полегче…
— А что?.. Ну, как-никак с друзьями детства… с однокашниками… не часто приходится…
— Поезжай, говорю, да полегче…
— Не оброню тебя, не бойся… сознаю историческую ответственность… — И помедлив: — Старушка твоя была у нас…
— Кто, кто?
— Бабка твоя приходила. К моему папаше. Понял?