Тогда в Иудее…
Шрифт:
– Эти шейхи просто так не помогут и запросят за помощь немалую сумму.
Разговор о делах несколько отвлек Гедалию. Тревога словно спряталась, притаилась где-то в уголке души, ожидая своего часа.
– Самим надо искать тропы. Ты пошли людей, пусть поищут в окрестностях Махерона. Путь, конечно, будет длиннее, зато дешевле и надежней. А про римский пост я поговорю с Симоном. Деньги он получает – вот пусть попробует отработать. У тебя все припасено для Седера?
– Все, игемон, сегодня принесут ягненка, резак обещал после полудня.
Бар Гедалия замолчал, откинувшись
Слуга, карауливший лавку, пока Елиазер беседовал с хозяином, молча встал с табурета и через маленькую дверь, отделенную занавесью, удалился в комнату, в которой занялся своим делом: развесом и упаковкой благовоний. Слуга был сирийцем и Песах не праздновал. В нише стены, прямо над весами, на которых он взвешивал дорогие корешки и крупицы смолы, стояла глиняная фигурка Астарты, у которой слуга постоянно просил исполнить его мечту. Мечта была незатейлива, как и он сам. Он хотел разбогатеть и вернуться домой, но Астарта плохо слушала его просьбы, а точнее, – не слушала совсем.
Елиазер вышел на улицу, по которой люди шли к Храму. Белое солнце уже поднялось высоко и медленно выжигало город. Он постоял и вернулся в лавку. Елиазер не ждал покупателей, разве что таких, как эти греки, для которых день был обычным в череде других дней, отмеренных человеку богом. Он сел на свой табурет за прилавком. Мысли его были приятны: он знал, что дома все готово для праздничного ужина, что уничтожены остатки квасного хлеба, что у жены и дочери есть новые наряды. Внутренне Елиазер гордился собой, своим умом и трудом, который принес в дом достаток. Он гордился собой так же, как будут гордиться мужчины через две тысячи лет, глядя на новый наряд жены, на богатый стол, освещенный цветными огнями новогодней елки.
Мысли Елиазера были прерваны молодым человеком, вошедшим в лавку. Было видно, что тот спешил. По его полному лицу пролегли грязные дорожки, оставленные каплями пота. Они начинались от глаз и пропадали в густой черной бородке. Несмотря на приличную одежду, молодой человек не походил на покупателя. Подойдя к прилавку, незнакомец остановился, переводя дух. Отдышавшись, он обратился к Елиазеру почему-то шепотом:
– Имею к тебе важное дело.
– И какое дело заставило тебя так торопиться ко мне?
– Ты знаешь человека по имени Абба бар Гедалия?
– И что?
Елиазер во время разговора внимательно рассматривал незнакомца. Он сразу понял, что этот молодой человек из тех, кто кормится около Синедриона, оказывая его уважаемым членам мелкие услуги и выполняя их несложные поручения.
– Меня послал Ездра-законник, заседающий в Синедрионе, – ответил незнакомец. – Он дал мне важную весть для этого человека.
Елиазер отворил дверь, ведущую в покой, где продолжал неподвижно сидеть бар Гедалия и жестом предложил вестнику войти. Тот вошел и остановился перед сидящим тамкаром. Елиазер последовал за ним, притворил дверь, и, указывая на хозяина, проговорил:
– Говори, этот человек – Абба бар Гедалия.
Тамкар
– Он от Ездры-законника в Синедрионе, и у него к тебе важное слово, игемон, – пояснил Елиазер.
Молодой человек посмотрел на Елиазера, потом на тамкара, как бы спрашивая, можно ли говорить при нем.
– Говори, – приказал бар Гедалия.
– Прости, игемон, – произнес незнакомец, – моя весть будет печальна. Твой сын Иешуа бар Абба, прозванный Варраваном, арестован римлянами и посажен в тюрьму претория по приказанию префекта.
– За что? – внезапно севшим голосом спросил тамкар.
– Ездра точно не знает, но сын твой то ли убил римского офицера, то ли принимал участие в убийстве, то ли просто находился рядом. Но, как слышал Ездра, его обвиняют в убийстве и сейчас, наверное, допрашивают.
«Сын мой, Авессалом! Сын мой, сын мой, Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» – эти слова повторял, плача, царь Давид, когда узнал от Хусия о гибели своего старшего сына, и весь Израиль утешал его.
Но некому было утешить Аббу бар Гедалию. Да можно ли утешить человека, который теряет своего единственного сына? Цепкие пальцы тамкара впились в мягкие подлокотники, он закрыл глаза, ощущая, как холодный ком в груди расширяется, затрудняя дыхание. Змея тревоги впилась в сердце, разрывая его на части.
– Уходи, – тихим голосом проговорил бар Гедалия, открыв глаза и глядя на вестника печали. Он достал из кошеля, висевшего на поясе, и положил на столешницу две серебряные монеты с изображением чаши.
– Прости, игемон, но денег этих я не возьму. Я принес тебе печаль и горе. Тебе не за что меня благодарить, да и мне эти деньги не принесут ни счастья, ни удачи. Прости за худую весть. Да хранит тебя Иегова. И пусть твой человек даст мне воды. День был жаркий, а я спешил.
Елиазер увел вестника и вскоре вернулся. Бар Гедалия продолжал сидеть по-прежнему. Потом, не меня позы, спросил Елиазера:
– Сколько денег у тебя здесь?
Елиазера поразило изменившееся лицо хозяина, ставшее вдруг похожим на лицо старца, и слабый старческий голос, но особенно удивило то, что тамкар, цепко державший в памяти все денежные счета, не помнит, сколько золотых и серебряных монет хранится в тайнике.
– Здесь у меня сорок мин и пятьдесят статеров, – ответил Елиазер. – Завтра должны доставить товар тамкары из Набатеи, и я отложил мины, чтобы рассчитаться с ними, а сорок статеров были обещаны Симону Зелоту, и он хотел на днях прислать своего человека.
– Никому ничего не плати, – голос тамкара окреп. – Набатейцы подождут: никто не возьмет сразу столько товара за деньги, кроме меня. Не хотят – пусть ищут другого тамкара. Только где они его найдут? Человеку Симона скажи: пусть явится сам. Пусть поторопится и ждет меня здесь. Я и так уже дал ему немалую сумму, а толку пока на две лепты. Да пройдись по тамкарам и попроси для меня денег. Скажи: у бар Гедалии – беда, но не говори какая, хотя, наверное, уже знают. Все деньги доставишь ко мне домой, и если придет Симон, то приведешь его, но тайно.