Толерантные рассказы про людей и собак

Эта книга может вызвать у неподготовленного читателя шок. Поэтому она нуждается в коротком предисловии – чтобы читателя немного подготовить.

Однако прежде чем начать разговор, нам нужно ввести два понятия из теории литературы: свободный косвенный дискурс (термин Е. Падучевой; в этом кратком пересказе мы неизбежно упростим его трактовку) и остранение.

Начнем с первого. У любой истории есть рассказчик, и этот рассказчик никогда не равен автору. Ну, скажем, историю «Лолиты» мы знаем со слов Гумберта Гумберта – именно он от первого лица рассказывает ее нам, и уж конечно, этот рассказчик не Набоков. Историю «Бесов» рассказывает нам Степан Трофимович

Верховенский, и, опять же, Достоевский делает все, чтобы мы не перепутали его с этим прекраснодушным и глуповатым стариком. И в том, и в другом случае «я», от которого рассказывается история, – это «я» выдуманного рассказчика, а не реального автора.

Но есть случаи более сложные. Вот, скажем, Анна на следующий день после скачек:

Пускай муж опозорит и выгонит ее, пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести свою независимую жизнь (она опять с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына. У ней есть цель жизни. И ей надо действовать, действовать, чтоб обеспечить это положение с сыном, чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее надо действовать, пока его не отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот одно, что ей надо теперь делать…

Кто рассказывает нам все это, чьи мысли разворачиваются перед нами? Это Толстой утверждает, что у Анны есть цель, кому-то доказывает, что ей надо действовать, маниакально повторяет слова, путается в них, перебивает сам себя? Очевидно, нет. Иначе нам пришлось бы признать, что Толстой был не в себе за письменным столом, сочиняя сцену. Ответ может быть только один: несмотря на то, что чисто грамматически про Анну говорится «она», на самом деле мы видим эту сцену изнутри ее сознания, ее глазами, это ее мысли, ее точка зрения. Это и называется свободный косвенный дискурс: когда формально рассказ ведется от третьего лица, но на самом деле рассказчик – сам герой.

Повесть «Толерантная такса» написана именно в этой технике. Формально грамматическое лицо третье, но это не должно вас обмануть. Рассказчик здесь – именно Дима, мальчик, которому в первой части четыре годика, а во второй – двенадцать. И этого рассказчика нельзя, разумеется, путать с автором. Автор выдумал мальчика и от лица этого мальчика ведет рассказ.

Это первое.

А вот и второе: для чего автор так делает? Почему бы не рассказать придуманную историю от нейтрального, так называемого всеведущего рассказчика? Потому что второй ключевой прием, который автор использует, – это остранение. Понятие остранения ввел Шкловский, на примере из того же Толстого. Наташа Ростова в театре:

Люди стали махать руками, и в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то металлическое, и все стали на колени и запели молитву. Несколько раз все эти действия прерывались восторженными криками зрителей…

Казалось бы, достаточно сказать: начался спектакль, артисты исполняли свои роли – ведь все знают, что такое театр, как он устроен, для чего нужен, и так далее. Толстой же рассказывает нам все это глазами человека, который в театре как будто впервые, который ничего про него не слышал и который не понимает, что происходит. Для него все происходящее смотрится странно. Толстой берет простую, всем известную вещь, театр, и делает ее странной, остраняет ее. Для чего? Да как раз для того чтобы заново поставить вопрос о том, что такое театр, как он устроен и для чего нужен (по Толстому – ни для чего).

Автор «Толерантной таксы» использует тот же прием с той же целью. Свободный косвенный дискурс нужен ему, чтобы рассказывать историю с точки зрения маленького мальчика, а точка зрения маленького мальчика – для того чтобы остранить все, что окружает героя, то есть, в сущности, нашу с вами жизнь.

Скажем, любого здорового читателя этой книги

передернет от действующих в ней, пусть и на периферии ее сюжета, педофилов. Почему? Да как раз потому что о них говорится от лица мальчика, который, как Наташа в театре, видит только фактическую сторону дела, у которого еще не сформированы социокультурные коды и моральные нормы – соответственно, и осудить он ничего не в состоянии, только удивиться странному. Зачем автор делает это с нами? Да для того чтобы побольнее столкнуть нас со страшной реальностью педофилии, заставить машину нашей морали работать на полных оборотах – потому что, когда она так работает, она требует от нас активного сопротивления злу.

Ну, ужас все-таки в «Толерантной таксе» не главное; в целом перед вами одна из самых смешных книг, написанных на русском языке за последнюю четверть века. Это книга прежде всего сатирическая, причем тотально сатирическая. И читая ее и узнавая, как в зеркале, в ней всю общественную, как сейчас говорят, повестку последних лет, читатель складывается пополам от хохота.

Почему? Все потому же: рассказчик, сообщая нам о произошедших с ним, его родителями, друзьями его родителей, их детьми, а кроме того, и с разными животными событиях, не соблюдает ни наших конвенций, ни нашего речевого этикета, ему неизвестно, что мы заранее согласились считать правильным, а что нет, в чем мы все согласны, а о чем вообще не говорим вслух. А откуда ему все это знать? Ему, ребенку, еще только предстоит встраиваться в эту странную взрослую жизнь, а пока он за ней с любопытством наблюдает, и только.

А жизнь эта в повести сатирически сгущена. Тут и русские марши, и марши несогласных, и скины, и хипстеры, и ЛГБТ, и гомофобы, и сексисты, и феминисты – все это на небольшом пространстве ближайшего жизненного окружения главного героя. На всякий случай отметим: так в жизни не бывает, это тоже литературный прием – прием сгущения, позволяющий в малой литературной форме затронуть большее количество тем, поднять больше проблем.

Мы сказали: сатира. Но жанр сатиры тем и отличается от просто юмора, что ее автор не просто высмеивает – а автор «Толерантной таксы», очевидно, высмеивает всех и вся, – сатирик делает это с определенной моральной позиции. Которая, как мы уже сказали, в «Толерантной таксе» принципиально отсутствует. Не может быть еще моральных принципов у маленького мальчика, но зато у него есть здравый смысл. И именно он, простой здравый смысл, и занимает во внутренней структуре повести то место моральной инстанции, с которого высмеиваются и правые, и левые, и белые, и голубые, и русофобы, и русопяты, и условные «патриоты», и условные «либералы».

Рассказчик «Толерантной таксы» не хочет нас ничему учить, он и не учит. Лучше сказать, что самим своим взглядом на вещи он подает нам пример здравомыслия. Вокруг него все пребывают в перманентной истерике, вызванной политическими, мировоззренческими и культурными противоречиями. Маленький Дима посреди этой бури остается верен только собственному здравому смыслу. Он не вступает в борьбу, не принимает сторону, не осуждает, он только наблюдает, присматривается и остается спокоен.

Остается спокоен в том числе и тогда, когда вокруг него разворачиваются национальные конфликты. То, насколько болезненной может быть эта тема, мы знаем не понаслышке. Видит это и герой «Толерантной таксы». Видит – и бесстрастно фиксирует. И снова – эта бесстрастная объективность нас коробит, а иногда и шокирует (это не говоря о том, что до колик смешит). В механизме и смысле этого эффекта, безусловно, нужно разобраться.

Автор создает вокруг рассказчика гротескную, гиперболизированную реальность. И маленький Дима фиксирует то, что видит, все подряд, ничего не отсеивая, не совершая отбора. Того отбора, который сделали бы мы, читатели, предпочтя чего-то не заметить, о чем-то не упоминать, а что-то для ясности замять.

Вот воспитательница говорит ребятам в детском саду:

– Как вам не стыдно! – покачала головой Марья Петровна. – Во-первых, «чурка» – очень нехорошее, бранное слово. А во-вторых, вы не должны бить приезжих, потому что все люди – братья…