Толкование путешествий
Шрифт:
Схема Безансона слишком изящна, чтобы быть верной. У Набокова и Пастернака все не так, как было в Годунове. В жизни или в текстах осуществляя трагедию потери отца, они следуют классическому сюжету, на который наложились интенсивные сочетания идеологических красок. Набоков, которому пришлось пережить гибель отца, отказался от его политического активизма. Пастернак, по своей воле расставшись с уехавшим в эмиграцию отцом, отрекся от его иудаизма [805] .
805
См. анализ книги Леонида Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве» (Берлин, 1923), противопоставляющий национальные чувства отца и сына: Gibian G. «Doctor Zhivago», Russia, and Leonid Pasternak’s «Rembrandt».
В равной степени связанные гамлетовской фабулой, оба автора интерпретировали ее откровенным инцестуозным сюжетом. Он намечен в Даре [806] : скорбя по отцу, герой спасает любимую от приставаний ее отчима. Сюжет представлен в Лолите, герой совращает падчерицу и мстит сопернику, но его отец в этом не участвует. Полное свое развитие сюжет получает в Живаго: герой спасает любимую от связи с ее отчимом, который одновременно является убийцей его отца [807] . Даже Шекспир не строил столь всеобъемлющей конструкции. Гамлет мстит за отца и вновь делает мать вдовой, но не должен еще и спасать Офелию от приставаний убийцы.
806
Набоков наметил сходный сюжет в завязке своего, одновременного с «Даром», рассказа «Лик»: в некоей пьесе герой-актер играет русского любовника пожилой француженки, а сам влюблен в ее дочку.
807
Читая «Живаго», Набоков особо отметил эту комбинацию. «Komarovsky the evil genius of both», — пометил на книге Набоков, имея в виду Лару и Юрия. По наблюдению исследователя, Набоков отнесся к сценам соблазнения Лары Комаровским с особым вниманием, снабдив их рядом ревнивых помет; см.: Hughes R. P. Nabokov Reading Pasternak // Boris Pasternak and His Times / Ed. by Lazar Fleishman. Berkeley, 1989. P. 161.
В двух романах, Лолите и Живаго, мы читаем инцестуозную историю совращения несовершеннолетней девочки пошлым мужчиной. В обоих случаях совратитель не является физическим отцом совращенной, но притворяется таковым. Совратитель Лары был любовником ее матери, совратитель Лолиты был мужем ее матери. Между сюжетами есть важное различие. Главным героем Лолиты является сам совратитель, но главным героем Живаго является его соперник. Гумберту в Живаго соответствует Комаровский, Юрию соответствует Куильти; к тому же оба последних — писатели. В рамках этого сюжета Живаго есть история Лолиты, центром которой стал Куильти.
История строится как смена поколений, любовь развивается внутри каждого поколения. В любом романе вертикаль истории перекрещена горизонталью любви. Инцест путает карты, связывая людей разных поколений половой любовью, самой тесной из человеческих связей. В этом смысле инцестуозный акт антиисторичен. Насилуя привычное пространство отношений, остраняя их и показывая неведомые их стороны, инцест выполняет функцию сюжета. Инцест занимал воображение многих предшественников: Мандельштама в его стихах о Федре [808] и Цветаевой в ее стихах о сыне, Булгакова в Мольере [809] и Пильняка в рассказе «Нижегородский откос». Как показали последующие опыты, в частности инцестуозные фабулы набоковской Ады [810] и незавершенной Пастернаком Слепой красавицы, тема продолжала занимать обоих писателей и после завершения их шедевров.
808
Специально об этой теме у Мандельштама см.: Freidin G. Coat of Many Colors. Osip Mandelstam and his Mythologies of Self-Presentation. Berkeley: University of California Press, 1987.
809
О том, как официальная критика 1937 года сосредоточилась на кровосмесительном мотиве «Мольера» (который намекает на то, что герой женат на своей дочери), см.: Максименков Л. Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция. М.: Юридическая книга, 1997. С. 191.
810
См.: Джонсон Д. Б. Лабиринт инцеста в «Аде» Набокова// Набоков. Pro et Contra. СПб., 1997. С. 395–428.
Лара Гишар, главная героиня Доктора Живаго, в начале романа всем похожа на Лолиту Гейз, но чуть старше: Ларе «было немногим больше шестнадцати», Гумберт бы не счел ее нимфеткой. Тем не менее «Лара была самым чистым существом на свете», когда ее совратил любовник ее матери, Виктор Комаровский, «годящийся ей в отцы». Далее Живаго описывает знакомый механизм совращения: насильственное желание превращается во взаимную зависимость.
Чем он закабалил ее? Чем вымогает ее покорность, а она сдается […]? Своим старшинством, маминой денежной зависимостью от него, умелым ее. Лары, запугиванием? Нет […] Не она в подчинении у него, а он у нее (61).
В обоих романах, Лолите и Живаго, первой не выдерживает мать девушки: в одном случае она гибнет под колесами, узнав об увлечении мужа собственной дочерью; в другом случае пытается покончить с собой, когда ей то же самое «вообразилось». В обоих романах неравная любовь прерывается бегством девушки к счастливому сопернику стареющего героя, и в обоих случаях стреляет пистолет; но в Лолите герой убивает соперника, а в Живаго героиня стреляет в героя и промахивается. Один роман претендует на типический образ русской революции, другой роман описывает идиосинкразию отдельно взятой страсти. Гумберт изображен не слишком удачливым филологом, Живаго показан поэтом столь же большим, как его автор. Россия показана от Москвы до Сибири, Америка показана от Новой Англии до Калифорнии. Лара созревает на глазах читателя, а Лолита умирает нимфеткой. Тексты написаны одновременно и независимо друг от друга. Частичные совпадения сюжетов надо объяснять либо интертекстуально, то есть общими источниками, либо функционально, то есть общими интересами.
Образцом, который был несомненно известен обоим авторам, была давняя женитьба Вячеслава Иванова, учителя всего их поколения, на своей падчерице Вере. Подобно Лолите, Вера была дочерью внезапно скончавшейся супруги [811] . В деле были замешаны многие литературные знаменитости. Ученики и подруги вспоминали о случившемся десятилетия спустя. Ахматова в 60-е годы все еще с возмущением рассказывала об этой женитьбе младшим друзьям, а в Поэме без героя изобразила Иванова «содомским Лотом». Похожие сюжеты есть в разных символистских текстах, например в Песне судьбы Блока и в романе Георгия Чулкова Сатана (1915), полном оскорбительных аллюзий на жизни знаменитых современников [812] .
811
Впервые это сходство между тремя сюжетами, двумя литературными и одним историческим, — историями Веры Шварсалон, Лолиты Гейз и Лары Гишар — отметил Игорь Смирнов в его работе «Роман тайн „Доктор Живаго“». Эта параллель заслуживает подробной разработки.
812
Были и другие исторические примеры. Дед писателя Дмитрий Набоков, ставший министром юстиции при Александре II, был предметом страсти баронессы Нины фон Корф, которая для прикрытия женила его на собственной дочери, семнадцатилетней красавице. Какое-то время тридцатитрехлетний Набоков пожил с мамой и дочкой. Подобно более позднему браку Гумберта Гумберта, брак Дмитрия и его Марии не был счастливым. У них было, однако, девять детей, одним из которых стал отец писателя. См.: Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. P. 24.
Демоническое преследование, соблазнение, насилие — общая тема викторианской культуры. Мужская сила соблазняет женщину и губит ее своей любовью: этот сюжет использовался для освоения новых реальностей, как отношения вождя и массы. Невинное, милое существо — литературный образ народа и природы — совращается декадентами вроде Иванова и еретиками вроде Распутина, политиками вроде Комаровского и эмигрантами вроде Гумберта. Проблемы 20-го века продолжали символизироваться в образах 19-го. Оба наших автора, Пастернак и Набоков, работали с этим наследием, преодолевая его и находя выходы. Не сентиментальный контекст русской литературы, но вырванный из него инцестуозный сюжет вызвал сенсационный успех обоих романов у американской публики рубежа 1960-х годов.
Проблема только входила в центр специфического внимания миллионов местных читателей и особенно читательниц, озабоченных своими детскими воспоминаниями, истинными или ложными. На памяти поколения эта тема бурно развивалась объединенными усилиями писателей и психоаналитиков, чтобы достичь своего апогея в популярной литературе 70-х годов. В 80-х годах пациентки уже в массовом порядке «вспоминали» на кушетке, как к ним приставали отцы, а потом переносили эти «свидетельства» в суд, пытаясь добиться компенсации — одни у отцов, другие у психоаналитиков. Сюжет стал ироническим символом американской культуры, но подлинной кульминации достиг в политике 90-х годов. Билл Клинтон как раз ровесник Лолиты Гейз; оба они принадлежат к поколению, вошедшему в американскую историю под инфантильным названием baby boomers. Америка, иными словами Лолита, восприимчива и переимчива; случай Клинтона с его Моникой осуществляет сценарий Набокова с силой и точностью литературного вымысла. В сравнении с литературной моделью, национальности участников изящно перевернуты: он американец из глубинки, на ней шарм и порок Старого Света.
Годунов-Чердынцев и Живаго тоже ровесники. Оба теряют знаменитых отцов, и оба лишены их наследства. Оба пытаются вести иную, чем их отцы, неисторическую жизнь, один в эмиграции заграничной, другой в эмиграции внутренней. У обоих спасение из истории реализуется в любви и литературе. Подобно Дару, Живаго рассказывает о формировании писателя, и осью обоих текстов является соотнесение поэзии и прозы [813] . Читая Пастернака глазами, тренированными Набоковым, я полагаю, что сам автор Живаго прошел этот тренинг. Полемику с Даром легко заподозрить, когда Юра Живаго, подобно Яше Чернышевскому, становится центром тройственного союза:
813
Анна Юнгрен рассматривает отношения между поэтической и прозаической структурами текста «Живаго» как продуктивный конфликт. См.: Юнгрен А. О поэтическом генезисе «Доктора Живаго» // Studies in 20th Century Russian Prose. Stockholm, 1982. P. 227–249.