Толкование путешествий
Шрифт:
Самый странный из героев Живаго является тотальным символом революции, одновременно ее пророком и продуктом, сектантским лидером и говорящим глухонемым.
Республика не признавала власти Временного правительства и отделилась от остальной России. Сектант Блажейко, в юности переписывавшийся с Толстым, объявил новое тысячелетнее зыбушинское царство, общность труда и имущества […] Такие же небылицы рассказывали про главного помощника Блажейко. Утверждали, будто это глухонемой от рождения, под влиянием вдохновения обретающий дар слова и по истечении озарения его снова теряющий (143–144).
Пастернак соединяет две важнейшие темы, сектантские корни русской революции и идеологический проект переделки человека [744] . Они вместе объясняют развитие ключевого феномена, который назван в этом романе «политическим мистицизмом советской интеллигенции». Зыбушинская община похожа не столько на исторические, сколько на литературные секты, как они описаны в Самгине Горького, Чевенгуре Платонова, Кремле Всеволода Иванова [745] . Зато мотив разговорившегося немого вполне оригинален. Клинцова-Погоревших обучили говорить благодаря специальным педагогическим методам. Наука сделала одно из тех чудес, которыми христианство тысячелетиями иллюстрировало могущество веры. Лечение глухонемоты было одним из любимых сюжетов советской психологии, которая видела тут доказательство того, что природа может быть вполне побеждена культурой. «Природа наша делаема — это более всего относится к
744
О зыбушинской секте как антиутопии см.: Смирнов И. П. Роман тайн «Доктор Живаго». М.: Новое литературное обозрение. 1996. С. 92–95.
745
О сектантских мотивах этих романов см.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение. 1996. Ч. 6. Пастернак был в восторге от «Самгина» и наверняка читал «Кремль» (со своей стороны, Иванов был одним из первых читателей «Живаго»). Мне неизвестно, был ли доступен Пастернаку «Чевенгур»; Чуковский узнал о рукописях «Чевенгура» и «Кремля» в 1930 году от Пильняка, который был тогда близок с Пастернаком. См.: Чуковский К. Дневник 1930–1969. М.: Современный писатель. 1994. С. 36.
746
Леонтьев А. Н. Об историческом подходе в изучении психики человека // Избранные психологические произведения. М.: Педагогика, 1983. Т. 1. С. 139.
747
Э. Ильенков. Становление личности: к итогам научного эксперимента // Коммунист. 1977. № 2. С. 69, 71. Факты были искажены и, видимо, сознательно. Во всех успешных случаях речь шла не о слепоглухих с рождения, а о детях, потерявших зрение и слух после трех лет и, таким образом, имевших богатый сенсорный опыт; см.: Слепоглухонемота: исторические и методологические аспекты. Мифы и реальность. М., 1989. С. 93, и Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М.: ИЦ-Гарант, 1996. С. 267–269.
Общество развалилось еще недостаточно. Надо, чтобы оно распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть соберет его на совершенно других основаниях (173).
Кухарка Устинья, «дочь сельского колдуна» из сектантского Зыбушина, сравнивает разговорившегося немого с валаамской ослицей, с женой Лота и еще с Распутиным [748] . Сам Живаго не удерживается от славословия этому революционному феномену экстатического говорения:
Сдвинулась Русь матушка, […] говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское […] Помните, у Павла? «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования» [749] (156).
748
Распутина вместе с глухонемым упоминала мадемуазель Флери, когда «добродушно передразнивала» Устинью.
749
Сравните сходную конструкцию у более сдержанного Мандельштама, сведения которого тоже восходили к опыту русских сект: «Ныне происходит как бы явление глоссолалии. В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, все культур. […] В глоссолалии самое поразительное, что говорящий не знает языка, на котором говорит. […] Нечто совершенно обратное эрудиции» (Мандельштам О. Слово и культура // Собрание сочинений: В 4 т. М.: Терра, 1991. Т. 2. С. 227; о литературных и сектантских источниках Мандельштама см.: Эткинд. Содом и Психея. Гл. 3).
Цитата из апостола Павла, которую приводит Юрий, была любима сектантами разных времен и народов. Но если революция дала народу дар говорения, она не дала интеллигенту дара истолкования. Блок в своих революционных статьях обильно использовал метафорику слуха: революция есть гул, она сродни природе; революция есть музыка. В итоге, однако, Блок подменял слух другими функциями: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте революцию» [750] . Почему именно эту музыку надо слушать не ушами, а всем остальным, уподобляясь глухому? Глухота и немота суть очевидные образы невозможности общения, редукции существования к дочеловеческому уровню. Набоков использовал тот же прием, когда показал мужа Лолиты глухим инвалидом, усугубляя страдания ревнивого Гумберта. «Народ безмолвствует», — написал Пушкин в конце Годунова. Народ подобен глухонемому, но революция изменяет его состояние. После нее народ говорит, как валаамова ослица; пророчествует, как учил апостол; и, в отличие от жены Лота, смотрит только вперед. Это новое состояние воплощено в народном лидере, разговорившемся глухонемом.
750
Блок. Собрание сочинений. Т. 6. С. 12–20.
Так думает еще не разочаровавшийся Живаго, но автор постоянно спорит со своим героем. Если Живаго пребывает в умилении от народного митинга: «Сдвинулась Русь матушка […] говорит не наговорится», — автор этими же красками рисует шарж на Погоревших: «Отличительными чертами этой личности были крайняя разговорчивость и подвижность» (171, курсив мой). Способ, каким говорит Погоревших, разрушает общение хуже немоты: «это подвывание так смешно, что трудно оставаться серьезным. Совершенно невозможно разговаривать» (168). Тот способ, каким его научили слушать и говорить, более всего далек именно от природы. Мы вновь сталкиваемся с «переделкинскими» мотивами о природе человека и подмене ее культурой.
Связывая провинциальную революционность со старообрядческим костром, фамилия Погоревших отсылает к параллелям, вновь центрированным на Блоке. «Прекрасную Даму, т. е. русскую Богородицу в почитании русского европейца […] эту Даму […] выдумал Блок […] без нее действительность тех лет и мест осталась бы без выраженья» [751] , — писал Пастернак в заметках, послуживших материалом к Живаго. Такую фантазию с местным колоритом он показал в своем Погоревших. Русский бог описывался Блоком как «сжигающий Христос», в Двенадцати он идет раздувать «мировой пожар». Вячеслав Иванов в статье О русской идее с гордостью писал о «народе самосожигателей» [752] . Разочарованная поэма Клюева названа Погорельщиной: погоревшая Россия, страна после огня. Все это подытоживает глухонемой сектант и «максималист-революционер» Погоревших. «Философия Погоревших наполовину состояла из положений анархизма, а наполовину из чистого охотничьего вранья». Прощаясь с Живаго, Погоревших дарит ему утку, завернутую в листовку: дичь, газетная утка, идиома лжи.
751
Пастернак Б. К характеристике Блока // Собрание сочинений: В 5 т. М.: Худож. литература, 1991. Т. 4. С. 707.
752
Вячеслав Иванов «О русской идее» [1909] // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. С. 368.
Асимметрия двух русских культур, советской и зарубежной, проявляется в асимметрии нашего знания о Набокове и Пастернаке. Внимание интервьюеров и биографов, которое получил при жизни Набоков, несопоставимо с тем, что досталось Пастернаку. В результате мы знаем, какие произведения Пастернака читал Набоков и как он их оценивал [753] , но вынуждены догадываться о том, что Пастернак тоже читал Набокова. Эта гипотеза имеет здесь центральное значение. Мы знаем, какой эффект имело появление Исайи Берлина у Анны Ахматовой в 1945 году. Встреча была бурной, как лавина или сель: как прорыв плотины, разделявшей предельно близкие, но на десятилетия разлученные потоки. Если б знакомство между Пастернаком и Набоковым состоялось, оно должно было иметь следствия аналогичного размаха, хоть и иной природы. В этом случае общение было ограничено текстами; но интертекстуальность не менее реальна, чем жизненные связи.
753
Проблема изучена в специальной работе: Hughes R. P. Nabokov Reading Pasternak // Boris Pasternak and His Times / Ed. by Lazar Fleishman. Berkeley, 1989. P. 153–170.
Интерес московских литераторов к их коллегам в эмиграции и налаженная сеть контактов с «тамиздатом» не вызывает сомнений; но чтение и распространение эмигрантской литературы преследовалось, подобно уголовным преступлениям. В 1956 году гость из Оксфорда назвал Набокова в качестве возможного переводчика стихов из Живаго на английский язык. Ответ Пастернака свидетельствует об отличной информированности, приправленной фантазией: «Ничего не выйдет. Он слишком ревнует к моему жалкому положению здесь, чтобы сделать хороший перевод» [754] . Эта фраза, достойная самого Живаго, выражала мучительную гордость советской интеллигенции: моя позиция вызывает жалость, но эмигранты все равно ревнуют к ней [755] . В любом случае, реплика 1956 года свидетельствует о том, что Пастернак знал о работе Набокова. Биограф Пастернака считает даже, что следующий проект после Живаго, неосуществленная повесть о подпольном возвращении эмигранта в СССР, продолжал сюжет набоковского Подвига [756] . Чуковский и его окружение читали Пнина в 1961-м, а Другие берега раньше [757] ; в 1965 году Чуковский писал статью о пушкинских работах Набокова, очевидно намереваясь ее публиковать. Железный занавес был более прозрачен с западной своей стороны, но вполне закрыть его никогда не удавалось. Хотя мы не знаем точно, какие романы Набокова и когда читал Пастернак, он несомненно мог их читать. В этом случае избирательное сходство текстов, написанных двумя авторами, можно трактовать как косвенное свидетельство их знакомства с работой друг друга.
754
Гостем был оксфордский славист Георгий М. Катков; см.: Blake Р. Introduction to: Max Hayward. Writers in Russia. New York, 1983. P. 50.
755
Ревность была пастернаковским словом для поэтического соперничества. В 1934 году Сталин позвонил Пастернаку и спросил, что он думает об арестованном Мандельштаме. Согласно одной из версий, Пастернак ответил: «Поэты как женщины, они всегда ревнуют друг друга» (Barnes Ch. Boris Pasternak. A Literary Biography. Cambridge University Press, 1998. Vol. 2. P. 92).
756
Barnes. Boris Pasternak. Vol. 2. P. 361.
757
Чуковский К. Дневник 1930–1969. М.: Современный писатель, 1994. С. 297–298.
«Писатель-творец должен внимательно изучать труды своих конкурентов, в том числе и Всевышнего» [758] . Но труды последнего не знают жанра, а писатель бывает особенно внимателен к жанру собственных сочинений. Если писатель, к примеру, прозаик, его оценки чужой прозы куда более пристрастны, чем его оценки чужой поэзии. Продуктивный писатель, Набоков был неудачливым поэтом. Признав это в Даре, он охотно отдавал первенство поэтам от Пушкина до Ходасевича; но к прозаикам относился куда ревнивей, пользуясь излюбленным оружием умолчания. Иными словами, страх влияния жанрово-специфичен: эффект, который недооценивал больше интересовавшийся «поэтами как поэтами» Хэролд Блум. В Подвиге Мартын наблюдает писателя Бубнова, любившего обсудить стихи «прыщеватых молодых поэтов». Его оценки больше зависели от жанра, чем от качества.
758
Набоков В. Два интервью из сборника «Strong Opinions» // Набоков. Pro et Contra. СПб., 1997. С. 157.
Случалось, впрочем, что чья-нибудь вещь была действительно хороша, и Бубнов — особенно если вещь была написана прозой — делался необыкновенно мрачным и несколько дней пребывал не в духах (201).
В рецензии 1927 года Набоков отозвался о Пастернаке как о «довольно даровитом поэте» с «развратным синтаксисом» и плохим русским. «Такому поэту страшно подражать», — искренне признавался он в том, что много позже назовут страхом влияния. Набоков считал тогда, что стихотворение «должно быть прежде всего интересным», в нем должна быть завязка и развязка, так что «фабула так же необходима стихотворению, как и роману» [759] . Не в силах пока расстаться с поэзией, Набоков требовал от нее стать похожей на прозу. Последовавшее самоопределение в прозе позволило примириться с Пастернаком-поэтом, и тут начался скрытый спор с Пастернаком-прозаиком [760] . В письме 1941 года Набоков объяснял, что лучшая мировая поэзия прошедших двух десятилетий была написана Пастернаком и Ходасевичем, и на русском же языке была написана «худшая проза» [761] . В 1959 году один репортер написал о Набокове как «втором Пастернаке». Ничто не могло обидеть сильнее, и Набоков отвечал, что согласен считать Пастернака «лучшим советским поэтом», а себя — «лучшим русским прозаиком» [762] . Жанрово-специфическая конкуренция была специальным предметом Дара, герой которого оставляет поэзию сопернику и переходит на прозу. Таков был стратегический выбор самого Набокова, хоть изредка он вновь обращался к стихам. Десятилетиями позже ему пришлось с изумлением наблюдать, как Пастернак, с поэтическим даром которого Набоков не мог и не стал конкурировать, последовал за ним на его территорию. Даже набоковская фантазия такого не предусмотрела: Дар, конечно, молчит о том, что бы сказал Годунов-Чердынцев, если бы Кончеев написал биографический роман.
759
Набоков В. Рецензии // Собрание сочинений русского периода. Т. 2. С. 638, 640.
760
Согласно наблюдениям Игоря Смирнова, «Отчаяние» спорит с «Охранной грамотой» в иронической трактовке Маяковского, который выведен Набоковым в фигуре Ардалиона. См.: Смирнов И. Art lion // Die Welt der Slaven. Sammelband 9. M"unchen, 2000. P. 140.
761
Nabokov V. Selected Letters. 1940–1977 / Ed. by Dmitri Nabokov and Matthew J. Bruccoli. London: Weidenfeld, 1990. P. 36–37. Как показывает Джон Малмстад (см.: Boris Pasternak and His Times / Ed. by Lazar Fleishman. Berkley, 1989), Ходасевич, который считал себя более всего поэтом, оценивал Пастернака способом противоположным, чем Набоков: не любил поэзии Пастернака, но благоприятно отзывался о его ранней прозе. Это еще один пример того, что страх влияния ограничен жанром.
762
Nabokov. Selected Letters. P. 273.