Толмач
Шрифт:
В середине 70-ых судьба дала мне потрясающий шанс познакомиться и освоить методику профессора, академика Галины Александровны Китайгородской, где в основу как раз и был положен принцип личностного подхода к ученику, направленность учебного процесса на раскрытие его резервных творческих способностей. Я уже была готова к восприятию этого метода и до настоящего времени остаюсь адептом Школы Китайгородской. К проблеме изучения иностранных языков, теории и практике, к разнообразию и различию существующих методик и учебников, к интересной и сложной проблеме полиглоссии (знание многих языков) я еще вернусь. Позже, а пока продолжу сказание про начало моего пути толмача.
4. Студенческое братство и клуб Ча-ча-ча
Итак, набранные из разных факультетов, мало или совсем не знакомые прежде человеки, уже через неделю-другую стали друзьями. Мы общались не только во время уроков ежедневно по 5–6 академических часов, но и после. Мы часто собирались на чаепития у наших педагогов, засиживались за полночь, ездили на дачные шашлыки, ходили в походы. А традиция собираться 9 Мая и вместе отмечать священную минуту молчания, продолжалась долго и после окончания института, когда некоторые ребята приходили уже со своим женами. Мы ходили на Красную площадь и вместе с многотысячной ликующей толпой приветствовали и Фиделя Кастро, и Че Гевара, рядом с которыми стоял наш первый космонавт Юрий Гагарин.
Ребята из моей группы, которые жили в общежитии, где расселили и латиноамериканских студентов, организовали клуб «Ча-ча-ча». Там, современно выражаясь, мы оттягивались, танцуя салсу и мамбо, тусовались до утра. И, конечно, говорили, говорили, на смеси русского и испанского, расширяя свою лексику, повышая быстроту устной речи, разрывая, как лесную паутинку, пресловутый психологический барьер общения на иностранном языке. Нашими собеседниками были парни и девушки из Перу, Уругвая, Эквадора, Кубы, других стран Латинской Америки. Все они считали себя революционерами, состояли в национальных компартиях (других тогда просто не принимали, ни в советские вузы, ни ВКШ или ВПШ высшие комсомольскую или партийную школы соответственно). Но они же, молодые совсем парни и девчонки, умели танцевать, петь, многие – играть на гитаре, отбивать ритмы на маленьких барабанах или маракас. Нам всем было весело и интересно. Общение шло легко и просто. Днем мы учили испанский, а они русский. Дело в том, что в нашем институте наряду с кафедрой иностранных языков была организована и кафедра русского языка как филиал кафедры Университета Патриса Лумумбы (сейчас РУДН – Университет дружбы народов) для зарубежных студентов. Пройдя годовой или больше курс обучения русскому языку, они поступали в различные высшие учебные заведения Москвы, других городов, а потом, если позволяла политическая обстановка в их странах, возвращались к себе или оставались в Союзе, часто, по причине женитьбы на русских девушках.
Всей группой мы стали членами Общества дружбы со странами Латинской Америки и не пропускали ни одного интересного мероприятия, проходивших в знаменитом Доме дружбы с зарубежными странами на Воздвиженке (сейчас-Дом приемов правительства РФ). Сколько вечеров мы провели в этом прекрасном особняке, слушая лекции и выступления часто на испанском языке без перевода о политике и экономике, истории, литературы, народных традициях той или иной страны Латинской Америки. В Москву приезжали писатели и поэты, политические деятели, партийные лидеры, как действующие, так и бывшие, вынужденные покинуть свою страну после очередного военного переворота: в то время Латинская Америка называлась журналистами «пылающим континентом». Сколько было выпито кофе и выкурено сигарет за спорами в кафе полу подвальчика Дома дружбы! Мы продымили старинный особняк Арсения Морозова сверху донизу. Здесь же, в 1964 году, мы присутствовали на учредительном собрании Общества советско-кубинской дружбы, которое открывал Че Гевара.
Летом Дом дружбы организовывал выездной молодежный лагерь для иностранных студентов. Несколько путевок предоставлялось советским активистам различных Обществ дружбы. Как-то меня тоже пригласили. Я с радостью поехала в Абхазию, в живописное местечко Эшеры. Лагерь хоть и назывался Летняя латиноамериканская школа, но приехали туда и «революционеры» из стран Северной Африки – Египта, Алжира, Туниса, Эфиопии, Сомали. Наши латины, по примеру московского клуба «Ча-ча-ча», сотворили и там нечто подобное с тем же названием. Заведение пользовалось бешеным успехом. И если днем все сидели паиньками под тенью субтропических деревьев, внимательно слушали и записывали тезисы лекций очередного важного профессора, приехавшего из Москвы или Ленинграда, то с позднего вечера до утра лагерь гудел, звенел, пел и плясал: работал клуб «Ча-ча-ча». Устраивались праздники, карнавалы, спортивные матчи. Запомнилась футбольная встреча между командами ребят из Латинской Америки и африканцами. Азарт у игроков, будущих инженеров – механиков и строителей, агрономов, учителей и врачей был невероятный. Голкипером у африканцев, по-моему, стоял внук эфиопского императора (или короля?). По полю среди других бегали «просоветские» вожди африканских племен, арабы, бывшие повстанцы, активисты борьбы за независимость, участники освободительных движений. Неумело, но напористо, агрессивно играл сомалиец, троцкист по убеждениям. Как мне позже рассказывали, вернувшись на родину, он организовал некий молодежный отряд для борьбы с богатыми буржуинами, сначала на суше, потом на море, где экстремальная группа занялась пиратскими набегами. Удачно пасовал или сам забивал гол Педро, сын тогдашнего председателя компартии Эквадора, а на трибуне за него болела сестра Исабель. Увлеченность игрой позволяла забыть политические разногласия, оставить на время беспокойство за судьбу своей страны, где правила военная хунта или жесткая диктатура, и где по возвращению из СССР, многим грозила тюрьма. У меня до сих пор лежит где-то большой пакет с профессиональными фотографиями, сделанными тогда и на футболе, и на лекциях, и на ночных дискотеках.
Однажды, много лет спустя, в Швеции в пригородной электричке я встретила участника того матча, Мигеля из Панамы, с которым я была знакома еще и до летнего лагеря, в Москве. Он учился на медицинском факультете. Я помогала ему какое-то время в усвоении русского языка. Он и другие латины из нашей клубной компании бывали у меня дома в гостях. Но мы не виделись уйму лет. И вот, еду в Стокгольме в офис «Аэрофлота» на работу. Лениво смотрю по сторонам и вдруг замираю: среди бледных скандинавских лиц вижу смуглого черноволосого парня. Стараюсь рассмотреть его. Благородный характерный профиль, похожий на индейского вождя-касика кажется мне знакомым. Мигель?! Но я все еще не верю. Случай один на миллион. Встретиться через столько лет, в одно и то же время, в чужом и для него, и для меня городе, в одной электричке, в одном вагоне, на соседней скамейке. Поезд приближается к конечной станции, сейчас мы разбежимся, и меня будет грызть досада и любопытство. Что я делаю? Встаю и как бы случайно задеваю его книгу, которую он держит на коленях, а сам дремлет. Книга падает, и на обложке я вижу название «Педиатрия. Раздел ранней диагностики послеродовых заболеваний» – на чистом русском языке, что называется. Я ему на этом же языке и говорю: «Привет, извини, Мигель». Он поднимает книгу и смотрит на меня. Не буду описывать его ошарашенный взгляд, радость узнавания, радость встречи. До конца пути и после на вокзале мы говорили, перебивая друг друга вопросами, переходя с русского на испанский, и наоборот. Я в двух словах рассказала, что нахожусь здесь с мужем – работником совместной шведско-советской фирмы, сама работаю в представительстве «Аэрофлота», а также переводчиком, когда приезжают наши делегации. Да, язык выучила на курсах при Стокгольмском университете. Мигель сказал, что он тоже ходит на городские курсы, но признался, что шведский дается ему с трудом, а без знания языка не устроиться на работу по специальности. Он пока не может вернуться в Панаму: обстановка неблагоприятная. В Швеции он получил статус политического беженца, ему дали муниципальное жилье и неплохое социальное пособие. Латиноамериканцев здесь сейчас много: из Чили, Аргентины, Парагвая, Боливии, Никарагуа и даже из обычно спокойного Уругвая. В этих странах тоже, то госпереворот, то революционные вспышки оппозиции и их жесткое подавление, аресты, пытки, ссылки. С советской визой в паспорте и дипломом московского учебного заведения лучше пока не появляться. В разговоре мы перескакивали с одной темы на другую, каждый вспоминал какие-то особенно запомнившиеся ему моменты нашей тогдашней беззаботной жизни.
Мигель напомнил мне один случай. Как-то он с друзьями, постоянными членами клуба «Ча-ча-ча», внушительным составом приехали ко мне в гости домой в Черемушки. Раздвинули стол, приставили еще один – кухонный, но все равно мест едва хватило. Как всегда, много говорили, смеялись, пели, спорили. И вот, когда пришло время пить чай, моя мама подогрела воду в электрическом самоваре, принесла и поставила его на консоль раздвижного стола, где сидел мой брат, недавно вернувшийся из Байконура с космического полигона. В силу своей секретной службы, он «живьем» не встречался с иностранцами. Увлеченный разговором, не замечая опасности, он облокотился двумя нехилыми руками о конец стола и самовар, поднятый как на трамплине, переворачивается. Кипяток выливается брату на грудь, руки и колени. А он без оханья и стенаний, наверняка испытывая жуткую боль, криво улыбаясь, медленно стягивает рубашку и хрипло приговаривает: «Ну, что дальше? Чем там дело кончилось?». Но все разом замолкают, застывают, глядя, как вслед за тканью рубашки сползает тонкими полосками красная сморщенная кожа человека. Вызвали скорую, брата увезли в больницу в ожоговое отделение. Гости остались сидеть притихшие, подавленные случившимся. И тогда, именно Мигель, это я вспомнила, нарушив тягостное молчание, сказал, что теперь понимает, почему русские выиграли войну. Остальные, отойдя от ступора, тоже принялись высказывать восхищение мужеством советского человека, а Исабель со слезами на глазах призывала немедленно всем ехать в больницу.
С Мигелем простились там же, на стокгольмском вокзале: каждый спешил по своим делам. Намечали, конечно, встретиться, посидеть в кафешке, поговорить спокойно и подробно о житье-бытье, но не случилось…
5. В переводчики пойду, пусть меня научат
Однако вернусь к началу, то есть, к тому, что однажды я увидела объявление в газете о наборе в Интурист на курсы гидов-переводчиков. Представила документы, сдала тест по языку и меня включили в группу, где кроме двоих «испанцев», был один «финн», одна «японка» и два «итальянца»: лекции для всех велись на русском зыке. На семинарах мы уже разделялись по языкам. На курсах, кроме довольно серьезного изучения основных музеев Москвы, включая Кремлевские, в программу, конечно, входило изучение основ марксизма-ленинизма, несмотря на уже пройденный обязательный объемный курс по этой «науке» в высшем учебном заведении каждого из претендентов. После цикла лекций в том или ином музее надо было сдать зачет или экзамен на иностранном языке. Оценивались степень владения языком, быстрота речи, объем активной лексики, ну и конечно, знание жизни и творчества русских (в Третьяковской галерее) или иностранных (в музее Пушкина) художников, подробное описание конкретной картины по указанию экзаменатора. В соборах, включенных в программу посещений для иностранцев, надо было уметь рассказать о фресках, иконостасе, о традициях разных иконописных школ, на Руси, особенностях православных канонах и т. п. Научные сотрудники того или иного музея, искусствоведы, выслушивающие наши ответы, были очень придирчивы, нетерпимы к ошибкам в датах или фактах. После нашего изложения на русском, мы должны были повторить рассказ на иностранном языке. Экзаменатора со знанием финского языка на тот момент не нашлось. В этой роли был наш куратор, опытный гид-переводчик испанской группы. Наш будущий коллега бодро, без пауз и заминок рассказывал на финском языке про непростого художника Врубеля. Мы с завистью слушали бойкую речь, за которую наш будущий коллега получил пятерку от испанского переводчика. Потом горячий финский парень со смехом признался нам, что он просто без остановки спрягал длиннющие финские глаголы.
Мы изучили музеи Кремля, Красную площадь, Третьяковскую галерею, музей Пушкина, музеи-соборы Загорского монастыря (теперь Троицко-Сергиевской лавры), соборы Владимира и Суздаля, а главное – выучили назубок содержание экскурсии по Москве с заездом в Новодевичий монастырь, на Ленинские (Воробьевы) горы), на ВДНХ, другие туристические объекты, включенные, как обязательные, в методические пособия. По окончанию курсов каждому выдали некий сертификат, удостоверяющий звание гида-переводчика и приняли в штат сотрудников Интуриста с соответствующей записью в трудовой книжке. Определили месячный оклад: 70 рублей, тем, кто все экзамены сдал на отлично, остальным по 65 рублей «на нос».
Раз в год все интуристовские сотрудники имели право на покупку с большой скидкой красивой импортной одежды в знаменитой секции № 200 ГУМ, а: один костюм или платье и одну пару обуви в год. Вероятно, перед принятием такого решения где-то в высших инстанциях, со всей большевистской прямотой признали, как минимум, три очевидных факта присутствия определенного отсутствия. Первый – на советском рынке присутствует дефицит вообще, отсутствуют качественные товары, в частности. Второй: у гидов с рабочим графиком в 12–14 часов отсутствует время на поиски дефицита. Третий: при существующих зарплатах отсутствует возможность приобрести качественный товар. Решающий фактор: для выхода к капиталистам с агитацией за советскую власть надо быть модно и добротно одетыми. В итоге мы, интуристовские толмачи, были некоторым образом приобщены к советской «элите», прикреплены к той закрытой секции. Вещи там, действительно, были классные, в основном, из Великобритании, особенно ценились костюмы и платья из очень модного тогда джерси. А кожаные английские «лодочки» на шпильке я донашивала еще и годы спустя после ухода из гидов.