Толмач

Безуглая Ирина

Запомнилась мне эта группа еще по одному поводу. В составе группы среди молоденьких девчушек оказался один пожилой мужчина, человек молчаливый, немного болезненного вида. Назовем его Родригес. Он обратился ко мне с просьбой связаться с Совфрахтом (департаментом Министерства торгового флота), поскольку у него есть очень выгодное предложение о сотрудничестве. А именно: советские танкеры, которые разгружаются у берегов Кубы, заполнять потом нефтью в одном из венесуэльских портов. Таким образом, можно было бы исключить пустопорожний траверс на обратном пути. «Это очень выгодно, – повторял сеньор Родригес, – грек Онасис заработал свои миллионы именно на умелом фрахте».

Сеньор передал мне бумаги с печатями и подписями, где было сформулировано официальное предложение от венесуэльских нефтяных компаний, а также рекомендательное письмо от главы соответствующего министерства. У Родригеса имелся даже список с телефонами, именами-фамилиями наших ответственных работников из департамента экономического сотрудничества со странами Латинской Америки. Мне показалось несколько странным приезд посредника с таким важным протокольным поручением в составе обычной туристической группы. Но я все-таки дозвонилась в «Совфрахт», и к моему удивлению, венесуэльцу назначили встречу. Разговоры-переговоры в министерских стенах длились долго. В процессе диалога двух сторон я убедилась, что возможность исключить порожние рейса грузовых судов, – тема исключительно важная и актуальная. Появившаяся перспектива наполнить танкеры нефтью в Венесуэле явно очень интересовала наших спецов. Но переговоры застряли на проблеме оплаты портовых рабочих. Советским товарищам показалось, что тарифы, указанные в предварительных сметах на оплату венесуэльских докеров, завышены по сравнению с теми, что были приняты для других стран того же региона. А Родригес упорно доказывал, что такие цены оправданы,

это объясняется тем, что у них средняя почасовая оплата рабочих во всех отраслях выше, чем в других странах Латинской Америки. «Венесуэла, благодаря нефти, вообще имеет уровень жизни выше многих стран на нашем континенте, не считая, конечно, США и Канады», – устало трындел седой дядька, выпивая очередную чашку кофе. И без того, худой и бледный, он к концу переговоров, кажется, еле дышал. Переговоры зашли в тупик. Все были определенно раздражены упертостью венесуэльца. А я про себя размышляла: но если аргументы венесуэльца справедливы, то почему министерская братия, сидящая за столом переговоров, обложившись толстыми справочниками и инструкциями, не принимает его доводов, не знакома с информацией о дифференцированных тарифах? Они упирались не меньше чем их визави, настаивая на своем. Меж тем сеньор Родригес, к концу третьего часа переговоров, пустил в ход последний козырь: он вдруг объявил себя коммунистом, видимо, надеясь хоть этим расположить к себе советских партнеров. И наши люди, наконец, согласились подписать так называемый типовой Протокол о намерении и подготовить вариант коммерческого соглашения, основу будущего контракта. Но даже и тогда венесуэлец гнул свое, не сдавался и надоедливо твердил о необходимости учесть в общей цене будущего контракта особые тарифы на работу местных докеров. Все. Мы покинули министерство. Старикан был очень расстроен. Я проводила его в гостиницу «Метрополь», намереваясь тут же отправиться домой. Но Родригес был слишком взволнован, чтобы идти спать. Ему хотелось еще раз обсудить переговоры. Пришлось остаться. Мы сидели в холле, снова хлестали кофе, а он все «булькал», теперь уже только мне, о справедливости своих требований, сожалел о том, что советские специалисты не согласились с ним и могут потерять такое выгодное предложение. Я лицемерно сочувствовала и непатриотично думала только о том, как бы поскорее попасть домой и завалиться спать, так как на завтра в программе стояла поездка во Владимир и Суздаль, а на следующий день в 5 утра надо сопровождать группу в аэропорт. Но мы все сидели, а усталый сеньор продолжал вяло молоть ту же тему, пока неожиданно от стойки ресепшена к нам подошла девушка и подозвала меня к телефону. Беру трубку. Голос представляется сотрудником протокольного отдела министерства, где мы проторчали несколько часов. Как и положено служивому такого отдела, он начинает с формальной просьбы извиниться перед венесуэльским товарищем за некоторое непонимание с советской стороны. Но теперь, мол, советская сторона, разобравшись в проблеме, убедилась, что венесуэльский коммунист прав, и она (советская сторона), готова подписать Договор на предложенных условиях. Да, они проинформированы, что завтра группа едет в старинные русские города. Они не хотели бы помешать знакомству с замечательной русской историей. Они так же знают, что группа послезавтра вылетает ранним рейсом из Москвы, поэтому они готовы сейчас, если товарищ Родригес не возражает, подъехать к гостинице с документом и подписать их в неформальной обстановке. Я быстро перевела это Родригесу. Тот не только не возражал, но был несказанно рад и торжествовал победу.

Мне пришлось задержаться еще на два часа: сначала ждали людей из министерства, потом подписывали договор, потом ужинали, а потом, когда чиновники ушли, сеньор Родригес попросил меня задержаться еще немного. Он поднялся в номер и вернулся с конвертом в руках: большой набор открыток с видами Венесуэлы. Мне оставалось только поблагодарить за сувенир, подняться и направиться к выходу. Не тут-то было. Дед не просто вручил мне коллекцию, махнул ручкой на прощание и все. Нет. Он сел и стал неспешно доставать одну открытку за другой (а их было около 30-и штук) и подробно рассказывать, что на ней изображено, где находится, когда построено и т. д. Моргая сонными глазами, я реагировала на каждую цветную фотографию фразой из стандартного набора, который имеется у каждого переводчика: «Потрясающе! Великолепно! Удивительно! Не может быть! Никогда бы не подумала!». И все-таки, несмотря на усталость, некоторые открытки меня зацепили по-настоящему. Две-три с видами знаменитого, самого высокого в мире водопада (по-моему, свыше 1000 метров высотой) и конечно, красочные фотографии с портретами и жанровыми сценками местных индейцев ямомама, живущих в дебрях Ориноко и Амазонки. Но окончательно забыть о сне меня заставил рассказ Родригеса о некоем русском казаке, Анатолии, из семьи эмигрантов начала 20-ого века. Он много лет работает гидом-проводником и переводчиком в национальном парке недалеко от столицы – города Каракаса. Его очень ценят не только туристы, но и венесуэльские ученые, так как он знает сельву лучше, чем аборигены. В то время я не могла проверить эти данные или хоть что-нибудь почитать об этой удивительной истории. Сейчас, делая эти записки, я заглянула в Интернет. Действительно, был такой человек, прожил там всю жизнь, умер сравнительно недавно. Среди дремучих дебрей, есть расчищенное место и там могила, холм, на нем православный крест и надпись: Анатолий Федорович Почепцов. Чуть ниже годы жизни: 1926–1986. Семья донского казака добралась до Южной Америки, вырастила сына, который полюбил венесуэльскую сельву и здесь нашел свое счастье, свою судьбу. Что и говорить, загадочна русская душа.

Чтобы закончить венесуэльскую тему, напомню, что это – одна из пяти, шести стран Латинской Америки, которая считает Симона Боливара своим национальным героем-освободителем (имеется в виду от испанского владычества). И как в других странах, здесь много улиц, площадей, названных именем великого борца за свободу, много памятников. Но только в Боливийской республике национальная валюта названа в честь героя – «боливаром». Более того, один из президентов современной уже Венесуэлы, сократив множество нулей на национальных венесуэльских купюрах, оставил старое название, добавив слово «фуэрте» – сильный, крепкий, твердый, как хотите, переводите в контексте с соответствующим денежным знаком или с самим Боливаром. Теперь новая венесуэльская валюта так и называется «боливар фуэрте».

15. Падре Доменико. Реальность и мистика

Из Панамы туристы или вообще не приезжали, или вкраплялись в сборную от Латинской Америки. Тем удивительней была целая группа из этой страны, возглавляемая падре Доменико, которая однажды прибыла в Москву. Оказалось, что группа пожилых панамок – это прихожанки небольшой церкви на окраине столицы Панамы (столица имеет одно название со страной). Падре был итальянец, и когда-то, получив сан, был направлен с миссией за океан в далекую и непонятную страну. Там он и служил в католическом приходе к моменту приезда в Москву уже более 20 лет. Как-то он и предложил своей пастве совершить паломническую поездку в Европу по святым местам. Маршрут разрабатывал он сам. Подивитесь теперь широкому кругозору скромного католического священника, который включил православную Россию в программу паломнического тура в то время, когда ни о каком, даже минимальном сближении двух самых больших ветвей христианства, и речи не было. Его обширным познаниям в области теологии, культуры, литературы, истории стран, народов и государств приходилось изумляться каждый божий день. Признаться, не часто среди обычных иностранных туристов встречаешь эрудированного человека, не стандартного, не клишированного мнения о земных проблемах, открытого к пониманию и восприятию всего интересного, нового. Падре Доменико как раз был таким, и на наших вечерних сборах я не столько «чичеронила» («чичероне» – на итальянском означает излишне говорливого гида, экскурсовода, по имени знаменитого оратора Цицерона), сколько слушала. Бабульки мои были прелестницы. Тихие, со смиреной улыбкой, готовые восхищаться всем, даже плохо сваренными щами, предполагая, вероятно, что так и положено по рецепту типичной русской кухни. Я их не переубеждала. Совсем неожиданно оказалось, что в составе группы была и мать Мигеля, студента, обучающегося на тот момент в Москве, моего знакомого. Помните, я уже рассказывала о встрече с ним в пригородной электричке Стокгольма? Мир тесен, точно. Мать специально поехала в Москву, чтобы повидаться с сыном и попала в мою группу.

На прощанье мы с падре обменялись сувенирами. Ему очень нравилось мое незатейливое колечко из сердолика. Он как-то сказал, что это – его любимый камень, предпочитаемый так же и высшими иерархами католической церкви. Я с радостью отдала ему колечко, а он подарил мне маленький крестик. Но я тогда не была крещенной, и крестик пролежал у меня в шкатулке много лет, пока надела его, имея уже на то право. Как и положено, я не снимала цепочку, пока она сама, не известно почему, вдруг соскользнула у меня с шеи. Цепочку я сразу обнаружила: она упала на землю прямо у моих ног, а вот крестик, как ни искала, так и не нашла. Многие женщины суеверны и даже склонны к мистике. Я не исключение. Когда потерялся крестик, подаренный падре Доменико, мне сразу пришла мысль, что с ним что-то случилось. К сожалению, так оно и оказалось: падре Доменико умер. Об этом мне

сказал Мигель во время нашей неожиданной встречи в Стокгольме. До конца жизни итальянский священник так и служил в маленькой приходской церкви недалеко от столицы Панамы, несмотря на неоднократные «престижные» предложения римских сановников. Не спрашивая у Мигеля дату смерти падре Доменико, я сама назвала год и месяц, уверенная, что это случилось одновременно с потерей крестика. Мигель, удивленный моей осведомленностью, подтвердил. Он сказал, что падре Доменико все прихожане помнят до сих пор. «Такого священника у них не было, да и будет ли. Уже третий сменился, а все не то».

16. Бразильская мадонна и Белла Ахмадулина

Наша испанская группа обслуживала редких туристов из Бразилии, еще более редких из Португалии. В то время португальских переводчиков в Интуристе не было, и работать с гражданами этих стран приходилось нам, испаноговорящим гидам. Оказалось, понять португальский не слишком трудно, так же как бразильцам – испанский. Да и вообще особых проблем с бразильцами не было. Они, в отличие от аргентинцев, например, не очень интересовались политическими или социально – экономическими проблемами страны Советов, не задавали каверзных вопросов и не стремились найти противоречий в рассказе гида о великих победах страны развитого социализма. Бразильцы (во всяком случае, те, с которыми мне довелось общаться), были толерантны к миру и людям. Мир и события они воспринимали, как мне показалось, не умозрительно, а скорее на чувствительном, сенсорном уровне. Поездка в Европу из Америки, само собой, связана с большими расходами (в первую очередь, затраты на авиаперелеты). Поэтому оттуда обычно приезжала публика довольно обеспеченная, если не сказать, богатая. Рискуя прослыть снобом, сознаюсь, что с иностранными туристами, теми, которые достигли определенно высокого уровня в смысле финансов и материального благополучия, работать куда легче и проще, чем с людьми малого или среднего достатка. Эти, как правило, начинают долго выяснять, почему в наших ресторанах намного дороже, чем у них, а качество питания и обслуживание намного хуже. Почему, чтобы поменять полотенце, нужно доплачивать, хотя в их туристическом ваучере было указано о ежедневной смене белья в гостинице? Почему, если они заходят в ресторан и хотят выпить кофе, их заставляют сделать полный заказ обеда (ужина)? И т. д., и т. п. Вопросы, на которые тогда ни я, и никто другой из моих коллег, не смог бы ответить быстро и внятно.

Так вот, с одной бразильской парой я очень подружилась. Они приехали индивидуально, не с группой. Жена была испанкой по происхождению. Общение шло замечательно, а если мужчина не совсем понимал, жена ему переводила. Они не привыкли обедать днем, в бразильскую жару. В Москве жары не было, а привычка осталась. Я тоже спокойно могла обходиться без обеда, и мы после завтрака почти до самого вечера отправлялись бродить по Москве. Помимо обычных туристических объектов, рекомендованных к показу, я их водила по улицам старой Москвы, водила на рынок, в часовые и портняжные мастерские, в обычные магазины, а не только в «Березку». Вечером мы ходили в Большой театр, на концерты в Зал Чайковского или сидели в ресторане, и говорили обо всем на свете. У них не было детей, и они мне как-то сказали, что относятся ко мне как к своей дочери. Конечно, я была очень тронута этим признанием. Расставались мы с неподдельной грустью. Потом какое-то время мы переписывались, опять же через почтовый адрес «Интуриста». Я оставалась в этом смысле законопослушной гражданкой Советского Союза, строго соблюдая инструкцию не давать своих личных координат мест проживания. А вдруг, и правда, не заметишь, как начнется переписка, уже не с простыми туристами, а с секретными агентами какого-нибудь ЦРУ. Когда я ушла из «Интуриста», связь и оборвалась. Может, они и писали, но естественно, никто мне писем не передавал. Ну да ладно, я хотела рассказать маленькую лирическо-комическую историю, немного связанную с той бразильской парой, вернее с сувениром, который они мне подарили: небольшой образок с ликом Богоматери в золотом ободке на голубом фоне из эмали. Я таких красивых раньше никогда не видела. Для этой ладанки я специально купила серебреную цепочку и носила образок, не снимая. Носила бы и дальше, пока однажды не попала на концерт Беллы Ахмадулиной.

Где-то с конца семидесятых, поэты уже перестали (не по своей, конечно, воле) выступать в больших аудиториях, типа Политехнического института, Ленинской аудитории на журфаке МГУ, а то и на стадионе. Но тяга к поэзии еще оставалась в советском обществе, несравненно больше, чем в нынешние времена. Поэтов стали приглашать в заводские клубы, актовые залы учебных вузов или НИИ, библиотеки. Набивалось множество народа и пришлого, и местного, то есть, работников данного предприятия или организации. Я с радостью и благодарностью приняла приглашение моего брата на вечер Беллы Ахмадулиной у них в НИИ. Выступление было назначено на час раньше окончания рабочего дня. Некоторые под этим предлогом отвалили домой. В зале остались истинные любители поэзии Беллы Ахатовны, я среди них. Конечно, были и случайные люди, к примеру, мой брат и его друзья-коллеги. Они намечали после пищи духовной, отправиться в ближайшее питейное заведение и вкусить леща с пивом, пригласили меня составить им компанию. Технари обещали быть смирными и смиренными, послушно досидеть до конца выступления. Но им не пришлось терпеть и скучать. Все слушатели в этом небольшом зале сразу попали во власть того волшебного голоса Ахмадулиной, который проникает вглубь души и сознания, который поразил меня давно и навсегда, с первого слушания ее стихов в Политехническом. И на этот раз зал оказался завороженный голосом Поэта. Белла читала стихи без перерыва в течение часа, потом еще почти столько же по просьбе присутствующих. Когда она закончила выступление, член местной профорганизации преподнес ей традиционный букет цветов. Я подошла к сцене, стояла и смотрела на уставшее, но по-прежнему прекрасное лицо, в воздухе медленно и нехотя угасало эхо ее мистического голоса. Белла Ахмадулина, моя любовь, мой кумир была так близко. Я не могла уйти просто так, я должна была что-нибудь подарить ей, хоть малость, за то огромное счастье, что она дала лично мне. Но у меня с собой ничего не было достойного, кроме маленького бразильского образка с Мадонной. И я без колебаний срываю цепочку с ладанкой, беру клочок бумаги, пишу слова благодарности, просьбу о встрече и номер своего телефона. Я тогда сочиняла стихи и надеялась получить возможность показать их ей. Вот какие у меня были нескромные желания и глупые амбиции. Брат, заметив мой порыв, пытается удержать меня, уговаривает не делать этого, чуть ли не заламывает руки, шипит что-то на ухо. Я знаю, что это совсем не потому, что ему жалко золотой образок. Душит его совсем не «жаба», а стыд за меня, за мою прилюдную импульсивность. Так было и в детстве, так было и в тот вечер тоже. Мы почти ругаемся, я отбиваюсь, он обзывает меня гоголевским почтмейстером, то есть, наивной до глупости и просто дурой. А в это время Белла покидает сцену. Я вырываюсь из нехилых рук братана и бегу к двери, за которой скрылась Белла. Но мой стремительный бег прерывает крепкий молодой парень. Он стоит между мной и заветной дверью. Не знаю, кто он. Вроде такой распространенной сейчас службы, как личный телохранитель, тогда еще не было. Я лепечу что-то о своем впечатлении, о своих чувствах, о своем желании передать вот эту записку. Парень милостиво соглашается. Я, окрыленная, возвращаюсь. Брат со своими корешами в нетерпении идти пить пиво. Я отказываюсь, объясняя им, что мне срочно надо домой, так как мне может позвонить Белла Ахмадуллина, и я буду ждать вызова. Брат мой не ленился, звонил из бара и, хохотнув, спрашивал, позвонила ли мне Белла. В тоне вопроса была явная издевка и сарказм. Я прождала до глубокой ночи. Конечно, никакого звонка не случилось. Вероятней всего, парень, получив мою записку, вообще и не думал передавать ее, наверное, выбросил, даже не заметив, что там завернут бразильский золотой образок с Богоматерью. Не менее вероятно и то, что вообще, получая записки с просьбой о встрече от какой-то очередной неадекватной, мягко говоря, поклонницы, Белла никогда не отвечала. И правильно делала, кстати. А в нашей семье, охочей всегда поерничать, так и застрял вопрос, который с тех пор задается при определенных обстоятельствах: «Ты дома? Не придешь в гости? Не можешь? А, понятно, все вызова ждешь».

17. Сборник стихов и вред курения

Из Колумбии в разное время у меня было два индивидуальных туриста. Один, Роберто Ариас, приехал в Москву с каким-то официальным визитом, куда я его не сопровождала. Меня позвали показать ему Москву, провести экскурсию, – рядовой случай. Я бы и забыла о нем, но в моей домашней библиотеке хранится альбом со стихами его дочери, Глории Инес Ариас, о которой он говорил с потрясающей нежностью, любовью и уважением. На момент выпуска альбома девочке едва исполнилось восемь лет. Именно поэтому стихи приводили в изумление: они были не по-детски философские, печальные, иногда до трагической ноты, странные для столь юного возраста. Альбом был издан в Боготе, столице Колумбии, в количестве 1000 экземпляров с нумерацией на каждом. Мне достался № 171. Две первые страницы альбома занимали восторженные отзывы о стихах юного дарования, всего около двадцати, где лаконично выражалось признание несомненного и незаурядного таланта автора. Роберто очень хотел, чтобы я прочитала и по возможности, перевела стихи его дочери. Я сделала и то, и другое. Так у меня и лежат они много лет вместе – оригинал и русский перевод (стихотворный, не подстрочник). Конечно, хотелось бы знать о творческой судьбе колумбийской девочки (давно уже взрослой). Я бы с радостью отдала ей ее стихи в русском переводе и экземпляр под номером 171 ее первого альбома.