Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Однажды вечером покуривал господин Калап у своих ворот трубку; взглянул он на облака справа, затем слева, зевнул, повернулся и поглядел на облака, что за его спиной в небе проплывали. С довольной физиономией констатировал, что погода завтра будет хорошая, и, вынеся такое решение, словно точку поставил с помощью старой своей пенковой трубки, выпустив огромный клуб дыма, который и сам мог бы за облако сойти в крохотном государстве какого-нибудь немецкого монарха.
Взгляд господина Калапа лениво блуждал по окрестностям. С дальних гор, где вскоре загорятся пастушьи костры, переходил он на волнующие посевы пшеницы, что с таинственным шепотом колыхал вечерний ветерок, так что казалось, они бегут от него; потом на дорогу, где виднелись клубы пыли, издалека доносился звон колокольчика, предвещавший возвращение домой стада. Из пыли постепенно вырисовывалась фигура быстро приближавшегося всадника; на спине черной коренастой лошадки — трансильванки восседал молодой человек господского вида в серых со множеством пуговиц штанах для верховой езды, синем куманском доломане, круглой шляпе с узкими полями и белым пером.
— Добрый вечер, дядюшка! — поздоровался незнакомец, приподняв свою разбойничью шляпу. — Что это за село?
— Карикаш.
— Далеко ли до города?
— Трубок пять будет, — неохотно пробурчал господин Калап.
(В те времена так счет милям вели. Выкурит путник-мадьяр трубочку — вот тебе и отечественная миля; счет этот, правда, не больно точен, но зато прост: по крайней мере, табличек не требуется, что пройденный путь указывают. Коли не изменяет мне память, славный Андраш Дугонич даже книгу свою так на главы делил: «Первая трубка табаку», «Вторая трубка табаку» и т. д. *. И кто знает, потому ли он так сделал, чтобы заголовками этими равнодушную публику расшевелить, или затем, чтобы высмеять таким манером задыхающуюся в собственном жиру нацию, которая печатную бумагу только для «разжигания трубки» и употребляла.)
Всадник, казалось, раздумывал:
— Да, многовато все же…
Господин Калап не отозвался.
— …для моего коня, — добавил путник для ясности. — Не скажете, где тут в селе заночевать можно?
— Везде, — кратко ответил господин Калап и ткнул каблуком в ворота, которые со скрипом распахнулись.
— Немалый путь я проделал, — опять заговорил незнакомец.
Господина Калапа это не интересовало.
— Пятый комитат проезжаю.
— Гм! Бывает, — буркнул господин Калап, однако не полюбопытствовал, откуда прибыл путник.
— Вы, сударь, и впрямь немногословны, — заметил незнакомец.
Старик только головой кивнул: так, мол, оно и есть. Что он, дурень, языком зря молоть? Довольно и того, что ему, дворянину, размышлять приходится, словно какому-то еврею-спекулянту! Но уж разговаривать — нет, увольте! А мужик — он на то и существует, чтобы по движению губ господина своего понимать.
Молодой человек соскочил с лошади, предоставив ее заботам дворового, который щелкал тыквенные семечки тут же во дворе, а хозяин пошел к дому, пропустив впереди себя гостя, навстречу которому, словно для пущей торжественности, из сеней выпрыгнули четыре волкодава. По их оскалу было ясно, что они чрезвычайно расположены к живому обмену мнениями с незнакомцем, а тонкую его плетку вообще не принимают в расчет; однако их оппозиционные настроения тотчас же остудил гневный взгляд господина Калапа — псы сразу присмирели и, подобострастно виляя хвостами, удалились: даже неразумные твари и те обязаны склониться перед дворянином, стоит ему бровью повести!
— Ай, Чиба, молчать! — успокаивала собак в сенях Эржике; но, увидев молодого пришельца, покраснела, слова замерли у нее на губах, и она молниеносно одернула юбку, съехавшую набок, пока девушка возилась на кухне.
— Добрый вечер, красавица-сестрица, примете ли гостя?
— Добро пожаловать! — поздоровалась Эржике. — Милости просим.
И распахнула державшуюся на ремне кухонную дверь, что открывалась в «первую» комнату.
— Пожалуйте, будьте как дома!
Путник вошел. Это была чистая, истинно дворянская комната, со старомодными, обитыми кожей стульями, громоздким, застекленным шкафом и широким столом посередине; вдоль стен стояли сундуки и кофры с нарисованными на них или выбитыми гвоздями удивительными птицами — пеликанами. За дверью вколочен был крюк, а на нем содержался целый арсенал: старая сумка с вышитой зеленым шелком косулей, которая, правда, не страдала чрезмерной верностью натуре, но вполне могла послужить исходным материалом для фантазии охотника; из сумки выглядывали жестяные трубочки со смертоносным порохом и прочими принадлежностями; все это прикрывало висящее там же фамильное ружье, из которого господин Калап обычно стрелял бешеных собак — правда, через окно, из комнаты, чтобы, не дай бог, драгоценную персону свою опасности не подвергать; однако сам он, несмотря на сию предосторожность, подвергался значительно большей опасности, нежели разгуливающие под дулом зловредные твари, для истребления которых из гуманных целей он вынужден был прибегать к инструменту, оставшемуся со времен Альвинци *. В мирном согласии с описанным выше ветхим инструментом на крюке висела и другая принадлежность арсенала — ржавая булава, что когда-то, согласно устному преданию, сверкала в руках Матиса Калапа; а ведь предание — будто снежный ком: чем дальше его катят, тем больше он становится; так и господин Матяш Калап превратился сейчас в памяти его потомков в такого великого героя, что самого Пала Кинижи * за пояс заткнул. Стены комнаты украшали портреты комитатских губернаторов — с безусыми лицами и в париках, — под каждым подпись строк в пятнадцать со всяческими званиями и титулами, — а над дверью красовался семейный герб — карабкающаяся на дерево коза и подпись на синем поле: «Insignis nobilis familiae Kalap» [67] .
67
Владение славной дворянской фамилии Калап (лат.).
Эржике смахнула краешком своего передника пыль с обитого кожей стула.
— Присядьте, пожалуйста.
— Благодарю вас, я не устал.
— Это только так говорится, — любезно возразила Эржике. — Как тут не устать, что вы… да и видно по вас, что большой путь проделали…
— Двое суток с седла не слезал, но во время выборов ко всему привыкаешь.
Господин Калап, до сих пор молча покуривавший трубку, вдруг стал хмыкать, а глаза его заблестели и с интересом уставились на незнакомца; потом он повел взглядом по комнате и остановился на предмете, прислоненном к изголовью высокой кровати: на лице его отразились необычайная мягкость и трогательная радость, словно у матери, караулящей улыбку своего младенца, либо у ростовщика, размечтавшегося над золотыми. Но ему еще дороже эта вещичка — спутник его молодости, предмет его гордости — традиционный топорик. Да, три года, как он на покое, бедняга! Ржавчина его ест. Ох, и много же голов проломил он когда-то! Вот только б одной никогда не касался!..
Широкий, честный лоб Калапа омрачился при этой мысли. Видно, очень уж темное это облако, коли светлую радость разом в черный цвет окрасило. Что поделаешь, где свет, там и тень!
Отгоним эту страшную тень…
Провидение затем и создало для дворян трубки, чтобы вместе с исчезающим дымом уносилась печаль, ежели явится она к человеку незваной гостьей.
Господин Калап глубоко затянулся, на сердце у него полегчало, и, подхватив клубок мыслей о выборах, он принялся разматывать следующую нить.
— Ну, ну… Неужто и впрямь будет что-нибудь?
— Похоже, теперь-то уж будет, да по-настоящему! Старик с удовлетворением кивал головой, а гость, бросив беглый взгляд на дворянский герб, небрежно произнес:
— Я вижу, вы, сударь, избиратель.
— Это я и сам вижу, — кратко ответил обидевшийся старик. — А вы, сударь, тоже?
— Я Миклош Карци из Халашке, дворянин. Отца моего звали Петером.
Услышав это имя, старик попятился. Трубка выпала у него изо рта и разбилась, разлетелась на тысячу осколков. Бедняга дрожал как осиновый лист.
— Проклятые колики, — пробормотал он, опускаясь на стул возле печки. Ни за какие сокровища мира не взглянул бы он сейчас на юношу, с сочувственным лицом расхаживавшего взад и вперед по комнате; но тут в открытую дверь вошла Эржике с кувшином вина в виде вступления к гостеприимству, которое будет здесь оказано гостю чуть позже и признаки которого постепенно начали проявляться в доносящемся из кухни поросячьем визге, в хлопанье крыльев испускающих под ножом дух цыплят и в тому подобных многообещающих звуках.
Эржике раскраснелась от кухонного жара; белый передничек и растрепавшаяся прическа так шли маленькой проказнице, что даже описать невозможно. А грация, с которой она поставила на стол кувшин и, отыскав улыбающимися глазами гостя, знаком пригласила — отведайте, мол! И во всем этом было столько очаровательной шаловливости, в которой даже критический женский взор, буде он здесь присутствовал, не обнаружил бы ни капли кокетства.
Молодой человек глядел на прелестное создание как зачарованный и вдруг опустил глаза.