Том 1. Рассказы и повести

Миксат Кальман

Пробило одиннадцать часов, потом двенадцать, а граф все не появлялся. Теперь уж забеспокоились у себя дома учительские жены. Они начали донимать мужей нежными посланиями, сетуя прежде всего на то, что супу, мол, грозит невероятная опасность, он может перевариться, остыть и т. д.

Право же, подобным доводам желудок порядочного кальвиниста долго противостоять не может. Это уж действительно чересчур, даже сверх всяких человеческих сил. Наш классный наставник, живший ближе всех к гимназии, не долго думая, пригласил остальных коллег к себе «наскоро перекусить». По его уверениям, беды

от этого произойти не может, ведь в воротах останется старый Данко. Он-то не пропустит появления гостей и, когда они придут с «высоким визитом», прибежит об этом сообщить.

Нет на свете ничего легче, чем уговорить голодного покушать. Приглашение было принято.

Лишь на лице директора появилось выражение легкого беспокойства.

— Гляди в оба, старик! — предупредил он Данко. — Сейчас честь гимназии в твоих руках.

— Будьте покойны! — ответил старый надзиратель, покручивая ус и горделиво вскидывая густые брови. — Так точно, в моих руках… так точно… именно…

С этими словами, как некогда в годы военной службы, Данко выпятил грудь и стал на страже, выпуская вправо и влево клубы дыма из прокуренной до черноты пенковой трубки, которую якобы получил в подарок ко дню своих именин от самого его величества императора за то, что был «лихой наездник».

Пока дядюшка Данко не сводил глаз с комитатской управы, откуда все еще никто не показывался, душа его наполнилась воспоминаниями о прошлом, о его былой громкой славе.

Старик предавался этим воспоминаниям, а тем временем через заднюю калитку незаметно вошли высокопоставленные гости: граф Палфи в сопровождении вице-губернатора и бургомистра. Так как их никто не встретил, они открыли первую попавшуюся дверь и очутились в нашем классе.

Как раз в этот момент перед кафедрой происходила ужасная драка между второй и третьей партой из-за пресловутого «восточного вопроса» *. В классе стоял невероятный шум и гам. Порой раздавались звонкие пощечины и глухие звуки подзатыльников. Этот галдеж был, наверно, слышен даже на соседних улицах.

В самый разгар боя и появились высокие гости. Спасти положение уже было нельзя: его высокопревосходительство увидел все собственными глазами. Нам оставалось лишь не слишком грациозными прыжками водвориться на свои места.

Наступило гробовое молчание.

Его высокопревосходительство, в щегольской форме генерал-лейтенанта, молча приблизился к пустой кафедре и повернули нам свое строгое холодное лицо.

Несколько минут длилась гнетущая тишина. Лица вице-губернатора и бургомистра выражали неописуемое смущение: они не знали, чем объяснить отсутствие учителей, и не осмеливались произнести ни слова.

Между тем и стоявший на улице дядюшка Данко заподозрил что-то неладное.

Его поразила тишина, внезапно наступившая на первом этаже, где находился один только наш класс. Явление было неслыханное, и старик взволновался. За восемь лет его службы еще ни разу не случалось, чтобы сорок учеников в отсутствие учителя вели себя до такой степени тихо. Невероятно! Не могла же кондрашка хватить всех сорок учеников сразу?

Старик пребольно потянул себя за ухо. Он решил, что, верно, оглох. По-иному и быть не могло! Не иначе как грохот

множества никудышных французских орудий через тридцать лет, именно в эту важную минуту, добрался до самого дальнего уголка его уха, где обитает слух, и убил его. Так уж устроен мир; простой солдат глохнет от грохота орудий тут же, на поле брани, а с гусаром этот вражий грохот борется целых тридцать лет!

Почесывая затылок, дядюшка Данко доплелся до дверей нашего класса и, чтоб вполне удостовериться, заглянул в них.

Но то, что он там увидел, не только лишило его слуха, но повергло в настоящий ужас.

— Вы учитель? — спросил генерал у вошедшего старика. Бедный дядюшка Данко ни за какие сокровища на свете не смог бы вымолвить ни единого разумного слова. Он лишь шмыгнул носом и продолжал стоять навытяжку, как вкопанный.

— Кто из вас хочет быть солдатом? — оборачиваясь к нам, спросил генерал-лейтенант.

В ответ не раздалось ни звука.

Тогда его высокопревосходительство запустил руку в карман брюк, где, как нам показалось, зазвенело золото, и снова обратился к нам:

— Те, кто желает стать солдатом, выйдите вперед.

Мы хитро и многозначительно переглянулись. Насколько мне было известно, никто из нас не имел ни малейшего желания служить в армии. Но, услыхав такие слова, мы все, как один, зашевелились и в мгновенье ока очутились возле кафедры, решив, что его высокопревосходительство собирается раздавать деньги.

Только Пали Камути остался сидеть на последней парте.

Высокопоставленный барин с улыбкой взглянул на нас и сказал:

— Вы славные, хорошо воспитанные молодые люди. Я вами доволен. Можете садиться.

И, кажется, бросил строгий, порицающий взгляд на Пали Камути.

Затем, приблизившись к дядюшке Данко, похлопал его по плечу.

— Вы воспитали их в должном духе… Отменно… Отменно.

Бедный старик! Он ничего не мог ответить на эту похвалу и только от страха стучал зубами. Лицо дядюшки Данко покрылось смертельной бледностью, волосы встали дыбом, увы — чего не случалось еще от сотворения мира — повисли.

Какое счастье, что генерал не заметил всего этого! Он привык к перепуганным физиономиям и не находил в этом ничего удивительного.

Потом его высокопревосходительство по-военному повернулся на каблуках и обратился к белобрысому юноше, нашему первому ученику, попросив его рассказать что-нибудь из истории. К примеру, кто такой был Ференц Ракоци II *.

Мишка Каро слыл среди нас, пожалуй, самым умным. Он уже тогда настолько смыслил в политике, что хорошо понял наставления учителя, советовавшего нам «быть умными», если генералу вздумается о чем-нибудь спросить.

— Ференц Ракоци Второй был мятежником… — краснея, ответил Мишка Каро.

— Верно, сынок, — похвалил граф, блеснув на Мишку глазами. — Расскажи-ка мне, что он натворил.

Мишка с жаром принялся рассказывать и без запинки протараторил все, до самого Онодского собрания *. Но тут генерал перебил его:

— Что произошло на Онодском собрании? Ну, над чем ты здесь раздумываешь? Тебе, верно, известно это возмутительное и позорное дело.

Мишка выпучил глаза на вельможу и совершенно стушевался.