Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

ТРИ СЕСТРЫ

Я разобрал рязанскую игрушку, Изображавшую старушку, Со вложенной в нее еще одной Старушкой вырезной. Три круглых бабы в красных сарафанах, Три добрых, ладных, гладких, деревянных Предстали на ладони предо мной. Я вспомнил комнату, где на рояле Три этих женщины всегда стояли Как символ дома и как герб семьи, И вас, живые женщины мои, Похожих до смешного друг на друга И на прабабку — важную старуху (В шкафу альбом и локонов струи). Когда бы вы туда ни забрели, Мужчин — как будто не изобрели, Как будто их забыли. И к тому же Я не слыхал о сыне или муже, Отце и брате этих трех сестер. (Так, верно, и зовут их до сих пор.) Пекли, варили, шили, прибирали, Друг дружку деловито пробирали, И вновь варили,

шили и пекли, И на работу, как и все, ходили, А ежели подкову находили, Ее домой торжественно несли. Добра не ищут от добра. И та Подкова ни к чему была, пожалуй. Седины бабки, внучки красота И матери спокойный и усталый, Довольный, ничего не ждущий взор — Все было ладно в доме трех сестер. Я взял игрушку, и опять собрал, И ткнул ее в какой-то дальний ящик, Чтоб вид ее мне не напоминал Тех трех — не деревянных, настоящих.

ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать. Но — нехорошо. Недалеко. «Глория» по-русски значит «Слава», — Это вам запомнится легко. Шел корабль, своим названьем гордый, Океан старался превозмочь. В трюме, добрыми мотая мордами, Тыща лошадей топталась день и ночь. Тыща лошадей! Подков четыре тыщи! Счастья все ж они не принесли. Мина кораблю пробила днище Далеко-далёко от земли. Люди сели в лодки, в шлюпки влезли. Лошади поплыли просто так. Что ж им было делать, бедным, если Нету мест на лодках и плотах? Плыл по океану рыжий остров. В море в синем остров плыл гнедой. И сперва казалось — плавать просто, Океан казался им рекой. Но не видно у реки той края. На исходе лошадиных сил Вдруг заржали кони, возражая Тем, кто в океане их топил. Кони шли на дно и ржали, ржали, Все на дно покуда не пошли. Вот и все. А все-таки мне жаль их — Рыжих, не увидевших земли.

ЗООПАРК НОЧЬЮ

Зоопарк, зверосад, а по правде — так зверотюрьма, — В полумраке луны показал мне свои терема. Остров львиного рыка В океане трамвайного рева Трепыхался, как рыбка На песке у сапог рыболова. И глухое сочувствие тихо во мне подымалось: Величавость слонов, и печальная птичая малость, И олень, и тюлень, и любое другое зверье Задевали и трогали Сердце мое. В каждой клетке — глаза — Словно с углями ящик… Но проходят часы, И все меньше горящих, Потухает и гаснет в звериных глазах, И несчастье Спускается на тормозах… Вот крылами накрыла орленка орлица, Просто крыльями, Просто птенца, Просто птица. Львица видит пустыню в печальном и спутанном сне. Белке снится, что стынет Она на таежной сосне. И старинное слово: «Свобода!» И древнее: «Воля!» Мне запомнились снова И снова задели до боли.

ГУДКИ

Я рос в тени завода И по гудку, как весь район, вставал — Не на работу: я был слишком мал — В те годы было мне четыре года. Но справа, слева, спереди — кругом Ходил гудок. Он прорывался в дом, Отца будя и маму поднимая. А я вставал И шел искать гудок, но за домами Не находил: Ведь я был слишком мал. С тех пор, и до сих пор, и навсегда Вошло в меня: к подъему ли, к обеду Гудят гудки — порядок, не беда, Гудок не вовремя — приносит беды. Не вовремя в тот день гудел гудок, Пронзительней обычного и резче, И в первый раз какой-то странный, вещий Мне на сердце повеял холодок. В дверь постучали, и сосед вошел, И так сказал — я помню все до слова: — Ведь Ленин помер. — И присел за стол. И не прибавил ничего другого. Отец вставал, садился, вновь вставал. Мать плакала, склонясь над малышами. А я был мал и что случилось с нами — Не понимал.

МЕДНЫЕ ДЕНЬГИ

Я на медные деньги учился стихам, На тяжелую, гулкую медь, И набат этой меди с тех пор не стихал, До сих пор продолжает греметь. Мать, бывало, на булку дает мне пятак, А позднее — и два пятака. Я

терпел до обеда и завтракал так, Покупая книжонки с лотка. Сахар вырос в цене или хлеб дорожал — Дешевизною Пушкин зато поражал. Полки в булочных часто бывали пусты, А в читальнях ломились они От стиха, от безмерной его красоты. Я в читальнях просиживал дни. Весь квартал наш меня сумасшедшим считал, Потому что стихи на ходу я творил, А потом на ходу, с выраженьем, читал, А потом сам себе: «Хорошо!» — говорил. Да, какую б тогда я ни плел чепуху, Красота, словно в коконе, пряталась в ней. Я на медную мелочь учился стиху. На большие бумажки учиться трудней.

ВТОРОЙ ЭТАЖ

Я жил над музыкальной школой. Меня будил проворный, скорый, Быстро поспешный перебряк: То гармонисты, баянисты, А также аккордеонисты Гоняли гаммы так и сяк. Позднее приходили скрипки, Кларнет, гитара и рояль. Весь день на звуке и на крике Второй, жилой этаж стоял. Все только музыки касалось — Одной мелодии нагой, И даже дом, как мне казалось, Притопывает в такт ногой. Он был проезжею дорогой — Веселой, грязной и широкой, Открытой настежь целый день Для прущих к музыке людей. Я помню их литые спины И не забуду до конца Замах рублевый кузнеца Над белой костью пианино. Как будто бы земля сама На склоне лет брала уроки, Гремели из дому грома, Певцы ревели, как пророки. А наш второй этаж, жилой, Оглохнув от того вокала, Лежал бесшумною золой Над красным пламенем вулкана.

БЛУДНЫЙ СЫН

Истощенный нуждой, Истомленный трудом, Блудный сын возвращается в отческий дом И стучится в окно осторожно. — Можно? — Сын мой! Единственный! Можно! Можно все. Лобызай, если хочешь, отца, Обгрызай духовитые кости тельца. Как приятно, что ты возвратился! Ты б остался, сынок, и смирился.— Сын губу утирает густой бородой, Поедает тельца, Запивает водой, Аж на лбу блещет капелька пота От такой непривычной работы. Вот он съел, сколько смог. Вот он в спальню прошел, Спит на чистой постели. Ему — хорошо! И встает. И свой посох находит. И, ни с кем не прощаясь, уходит.

С НАШЕЙ УЛИЦЫ

Не то чтобы попросту шлюха, Не то чтоб со всеми подряд, Но все-таки тихо и глухо Плохое о ней говорят. Но вот она замуж решает, Бросает гулять наконец И в муках ребенка рожает — Белесого, точно отец. Как будто бы содою с мылом, Как будто отребья сняла, Она отряхнула и смыла Все то, чем была и слыла. Гордясь красотою жестокой, Она по бульвару идет, А рядышком муж синеокий Блондина-ребенка несет. Злорадный, бывалый, прожженный И хитрый бульвар приуныл: То сын ее, в муках рожденный, Ее от обид заслонил.

ПАМЯТИ ТОВАРИЩА

Перед войной я написал подвал Про книжицу поэта-ленинградца И доказал, что, если разобраться, Певец довольно скучно напевал. Я сдал статью и позабыл об этом, За новую статью был взяться рад. Но через день бомбили Ленинград — И автор книжки сделался поэтом. Все то, что он в балладах обещал, Чему в стихах своих трескучих клялся, Он выполнил — боролся, и сражался, И смертью храбрых, как предвидел, пал. Как хорошо, что был редактор зол И мой подвал крестами переметил И что товарищ, павший, перед смертью Его, скрипя зубами, не прочел.

«Музыка на вокзале…»

Музыка на вокзале, Играющая для всех: Чтоб мимоездом взяли Плач на память и смех. Многим ты послужила, Начатая давно, Песенка для пассажиров, Выглянувших в окно. Диктор какой-то нудный Рядом с тобою живет: Еже-почти-минутно Режет тебя и рвет. Все же в транзитном зале Слушают не дыша. Музыка на вокзале! Значит, ты хороша. Значит, гудки не мешают Песне греметь с утра. Музыка, ты большая. Музыка, ты добра. Не уставай, работай! Век тебя слушать готов. Словно море у борта — Музыка вдоль поездов.