Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

«Хуже всех на фронте пехоте!..»

— Хуже всех на фронте пехоте! — Нет! Страшнее саперам. В обороне или в походе Хуже всех им, без спора! — Верно, правильно! Трудно и склизко Подползать к осторожной траншее. Но страшней быть девчонкой-связисткой, Вот кому на войне всех страшнее. Я встречал их немало, девчонок! Я им волосы гладил, У хозяйственников ожесточенных Добывал им отрезы на платье. Не за это, а так отчего-то, Не за это, а просто случайно Мне девчонки шептали без счета Свои тихие, бедные тайны. Я слыхал их немало, секретов, Что слезами политы, Мне шептали про то и про это, Про большие обиды! Я не выдам вас, будьте спокойны. Никогда. В самом деле, Слишком тяжко даются вам войны Лучше б дома сидели.

КАК МЕНЯ ПРИНИМАЛИ В ПАРТИЮ

Я засветло ушел в политотдел И за полночь добрался до развалин, Где он располагался. Посидел, Газеты поглядел. Потом — позвали. О нашей жизни и о смерти мыслящая, Все знающая

о добре и зле, Бригадная партийная комиссия Сидела прямо на сырой земле. Свеча горела. При ее огне Товарищи мои сидели старшие, Мою судьбу партийную решавшие, И дельно говорили обо мне. Один спросил: — Не сдрейфишь? Не сбрешешь? — Не струсит, не солжет, — другой сказал. А лунный свет, валивший через бреши, Светить свече усердно помогал. И немцы пять снарядов перегнали, И кто-то крякнул про житье-бытье, И вся война лежала перед нами, И надо было выиграть ее. И понял я, что клятвы не нарушу, А захочу нарушить — не смогу, Что я вовеки не сбрешу, не струшу, Не сдрейфлю, не совру и не солгу. Руку крепко жали мне друзья И говорили обо мне с симпатией. Так в этот вечер я был принят в партию, Где лгать — нельзя И трусом быть — нельзя.

СОН

Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, Мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели И товарищей милых ряды Не стеснились, не поредели От победы и от беды. Засыпаю, а это значит: Засыпает меня, как песок, Сон, который вчера был начат, Но остался большой кусок. Вот я вижу себя в каптерке, А над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — Двадцать два в сорок первом году — Принимаю без возраженья, Как планиду и как звезду. Выхожу двадцатидвухлетний И совсем некрасивый собой, В свой решительный, и последний, И предсказанный песней бой. Потому что так пелось с детства, Потому что некуда деться И по многим другим «потому». Я когда-нибудь их пойму. Привокзальный Ленин мне снится: С пьедестала он сходит в тиши И, протягивая десницу, Пожимает мою от души.

ПИСАРЯ

Дело, что было Вначале, — сделано рядовым, Но Слово, что было Вначале, — его писаря писали. Легким листком оперсводки скользнувши по передовым, Оно спускалось в архивы, вставало там на причале. Архивы Красной Армии, хранимые как святыня, Пласты и пласты документов, подобные угля пластам! Как в угле скоплено солнце, в них наше сияние стынет, Собрано, пронумеровано и в папки сложено там. Четыре Украинских фронта, Три Белорусских фронта, Три Прибалтийских фронта, Все остальные фронты Повзводно, Побатарейно, Побатальонно, Поротно — Все получат памятники особенной красоты. А камни для этих статуй тесали кто? Писаря. Бензиновые коптилки неярким светом светили На листики из блокнотов, где, попросту говоря, Закладывались основы литературного стиля. Полкилометра от смерти — таков был глубокий тыл, В котором работал писарь. Это ему не мешало. Он, согласно инструкций, в точных словах воплотил Все, что, согласно инструкций, ему воплотить надлежало. Если ефрейтор Сидоров был ранен в честном бою, Если никто не видел тот подвиг его благородный, Лист из блокнота выдрав, фантазию шпоря свою, Писарь писал ему подвиг длиною в лист блокнотный. Если десятиклассница кричала на эшафоте, Если крестьяне вспомнили два слова: «Победа придет!» Писарь писал ей речи, писал монолог, в расчете На то, что он сам бы крикнул, взошедши на эшафот. Они обо всем написали слогом простым и живым, Они нас всех прославили, а мы писарей не славим. Исправим же этот промах, ошибку эту исправим И низким, земным поклоном писаря поблагодарим!

ЗАДАЧА

— Подобрать троих для операции! Вызвалось пятнадцать человек. Как тут быть, на что тут опираться? Ошибешься — не простят вовек. Офицер из отделенья кадров, До раненья ротный политрук, Посадил охотников под карту И не сводит глаз с дубленых рук. Вот сидят они, двадцатилетние, Теребят свои пилотки летние В зимних, в обмороженных руках. Что прочтешь в опущенных глазах? Вот сидят они, благоразумные, Тихие и смирные сверх смет, Выбравшие верную, обдуманную, Многое решающую смерть. Ихние родители не спрошены, Ихние пороки не запрошены, Неизвестны ихние дела. Ихние анкеты потревожены. Вот и все. Лежат в углу стола. Сведения. Сведения. Сведения — Куцые — на краешке стола. О наука человековедения! Твой размах не свыше ремесла. Как тут быть, на что тут опираться, Если три часа до операции?

ИТАЛЬЯНЕЦ

В конце войны в селе Кулагино Разведчики гвардейской армии Освободили из концлагеря Чернявого больного парня. Была весна и наступление. Израненный и обмороженный, До полного выздоровления В походный госпиталь положенный, Он отлежался, откормился, С врачами за руку простился. И началось его хождение (Как это далее изложено). И началось его скитание В Рим! Из четвертого барака. Гласила «Следует в Италию» Им предъявляемая справка. Через двунадесять язык, Четырнадцать держав Пошел он, эту справку сжав, К своей груди прижав. Из бдительности ежедневно Его подробнейше допрашивали. Из сердобольности душевной Кормили кашею трехразовою. Он шел и шел за наступлением И ждал без всякого волнения Допроса, а затем обеда, Справку загодя показывая. До самой итальянской родины Дорога минами испорчена. За каждый шаг, им к дому пройденный, Сполна солдатской кровью плочено. Он шел по танковому следу, Прикрыт броней. Без остановки. Шел от допроса до обеда И от обеда до ночевки. Чернявый, маленький, хорошенький, Приятный, вежливый, старательный, Весь, как воробышек, взъерошенный, В любой работе очень тщательный: Колол дрова для поваров, Толкал машины — будь здоров!— И плакал горькими слезами, Закапывая мертвецов. Ты помнишь их глаза, усталые, Пустые, как пустые комнаты? Тех глаз не забывай в Италии! Ту пустоту простую помни ты! Ты, проработавший уставы Сельхозартели и военные, Прослушавший на всех заставах Политбеседы откровенные, Твердивший буквы вечерами, Читавший сводки с шоферами, Ты, овладевший политграмотой Раньше итальянской грамоты! Мы требуем немного — памяти. Пускай запомнят итальянцы И чтоб французы не забыли, Как умирали новобранцы, Как ветеранов хоронили, Пока по танковому следу Они пришли в свою победу.

О ПОГОДЕ

1

Я помню парады природы И хмурые будни ее, Закаты альпийской породы, Зимы задунайской нытье. Мне было отпущено вдоволь — От силы и невпроворот — Дождя монотонности вдовьей И радуги пестрых ворот. Но я ничего не запомнил, А то, что запомнил, — забыл, А что не забыл, то не понял: Пейзажи солдат заслонил. Шагали солдаты по свету — Истертые ноги в крови. Вот это, друзья мои, это Внимательной стоит любви. Готов отказаться от парков И в лучших садах не бывать, Лишь только б не жарко, не парко, Не зябко солдатам шагать. Солдатская наша порода Здесь как на ладони видна: Солдату нужна не природа, Солдату погода нужна.

2

Когда не бываешь по году В насиженных гнездышках комнат, Тогда забываешь погоду, Покуда сама не напомнит. Покуда за горло не словит Железною лапой бурана, Покуда морозом не сломит, Покуда жарою не ранит. Но май сорок пятого года Я помню поденно, почасно, Природу его, и погоду, И общее гордое счастье. Вставал я за час до рассвета, Отпиливал полкаравая И долго шатался по свету, Глаза широко раскрывая. Трава полусотни названий Скрипела под сапогами. Шли птичьи голосованья, Но я разбирался в том гаме. Пушистые белые льдинки Торжественно по небу плыли. И было мне странно и дико, Что люди всё это — забыли. И тополя гулкая лира, И белые льдинки — все это Входило в условия мира И было частицей победы. Как славно, что кончилась в мае Вторая война мировая! Весною все лучше и краше. А лучше бы — кончилась раньше.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России, Ее уполномочен правотой, Чтоб излагать с достойной прямотой Ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года: Сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами неплотными, Рассеянными час назад в бою, Перед голодными, перед холодными. Голодный и холодный. Так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано, Который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали из дому, Все то, что в песнях с их судьбой сплелось, Все это снова, заново и сызнова Коротким словом — Родина — звалось. Я этот день, Воспоминанье это, Как справку, собираюсь предъявить Затем, чтоб в новой должности — поэта От имени России говорить.

ЗАСУХА

Лето сорок шестого года. Третий месяц жара, — погода. Я в армейской больнице лежу И на палые листья гляжу. Листья желтые, листья палые Ранним летом сулят беду. По палате, словно по палубе, Я, пошатываясь, бреду. Душно мне. Тошно мне. Жарко мне. Рань, рассвет, а такая жара! За спиною шлепанцев шарканье, У окна вся палата с утра. Вся палата, вся больница, Вся моя большая земля За свои посевы боится И жалеет свои поля. А жара все жарче. Нет мочи. Накаляется листьев медь. Словно в танке танкисты, молча Принимают колосья смерть. Реки, Гитлеру путь преграждавшие, Обнажают песчаное дно. Камыши, партизан скрывавшие, Погибают с водой заодно. …Кавалеры ордена Славы, Украшающего халат, На жару не находят управы И такие слова говорят: — Эта самая подлая засуха Не сильней, не могучее нас, Сапоги вытиравших насухо О знамена врагов не раз. Листья желтые, листья палые, Не засыпать вам нашей земли! Отходили мы, отступали мы, А, глядишь, до Берлина дошли. Так, волнуясь и угрожая, Мы за утренней пайкой идем, Прошлогоднего урожая Караваи в руки берем. Режем, гладим, пробуем, трогаем Черный хлеб, милый хлеб, а потом — Возвращаемся той же дорогой, Чтоб стоять перед тем же окном.